Литература как жизнь. Том II

«Благодаря пребыванию Яковлева в Колумбийском университете оказалось возможным сопоставить наши взгляды», – на страницах американского сборника статей о «культурной дипломатии» сказано о стажировке Александра Николаевича[144]. С редактором сборника я был знаком, и мы не раз беседовали, но о политике не говорили, сферой его интересов были басни Лафонтена. Однако если учесть, что сборник посвящен успехам американской культурной дипломатии, то сопоставление взглядов совершилось в нужную нашим партнерам сторону: рухнул подпиленный Яковлевым сук, на котором во древе нашей системы он сам же и сидел, но колумбийский «стажер» не упал и не ушибся.

С Яковлевым был близко знаком профессор Леонид Григорьевич Андреев, читавший нам курс зарубежной литературы ХХ века и сменивший Романа в заведывании кафедрой. С Андреевым мы однажды ехали оппонировать, в дороге, как водится, откровенничали на всевозможные темы. Времена перестроечные, происходящее вызывает тревогу, Андреев рассказывает и тут же повторяет свой рассказ, словно себя проверяет: слышал ли он то, что слышал? Слышал же он от самого Александра Николаевича, которого уже стали называть прорабом и (бери выше) архитектором реформ. Леонид Григорьевич рассказывал: вместе с Яковлевым он состоял в аспирантуре Академии Общественных Наук или же они были на стажировке в Партийной школе, точно уже не помню. Помню: высоких постов они ещё не занимали и помещались вместе в одном гостиничном номере. Собираясь отойти ко сну, Леонид Григорьевич обратился к Александру Николаевичу: «Такой ученый, как вы…». И услышал в ответ: «Да какой я ученый!». С этими словами Яковлев, согласно рассказу Андреева, поплотнее накрылся одеялом и повернулся к стене. Когда Леонид Григорьевич рассказывал, у него на лице держалось выражение, с каким пересказывают сны: было или пригрезилось? Ведь к тому времени, как мы ехали на защиту, знавший себе цену как «ученому» руководил ревизией советской истории, пересматривая итоги Второй Мировой войны.

Нам, редакторам, на совещаниях в ЦК Яковлев не говорил ничего самокритического, за полгода до краха Александр Николаевич только и делал, что держал нас и не пущал. На закате режима, когда наш партийный кардинал уже приближался к тому, чтобы сказать коммунизму конец – туда и дорога, даже тогда он настойчиво нас просил не позорить Коммунистическую партию и при обличении коммуни-стов-проходимцев ограничиться словом «преступник» без указания на партийную принадлежность закононарушителя. Вызывая нас, редакторов, на Старую площадь, товарищ Яковлев с укоризной во взоре из-под пушистых бровей через толстые очки, и с нотами упрека в сдобном голосе и легким волжским оканием вопрошал: «Зачем упоминать, что преступник коммунист? Зачем?». Это допытывался человек, который вскоре членство в КПСС назовет цинизмом, о крахе воззрений, которые он же «развивал и обогащал», скажет такое, о чем обычно говорят «Как только язык поворачивается!». Ученым Александр Николаевич взялся сам себя называть после того, как задача, возложенная на него передовой международной общественностью, была им выполнена, и он, выступая с лекциями в университетах – Колумбийском, Гарвардском, в Принстоне, а также Ватикане, поучал общественность, рассказывая о том, как ему это удалось. В Институте Гарримана, обращаясь к радушно, как своего, встретившим его сотрудникам, Яковлев сказал: «Сегодня мир прощается с коммунизмом, системой теоретических воззрений и практических действий, о которой было бы глупо жалеть»[145].

Слова служителя системы! Думаю, и римские кардиналы не смогли бы припомнить прецедента, чтобы Секретарь Ватикана, второе лицо после Папы, выступил с опровержением символа веры. А если бы основатель Института, профессор Симмонс, услышал ту речь, то, ценя свой вклад в создание учреждения ради подрывного изучения СССР, он счёл бы себя вознагражденным, пожалуй, сверх меры. Со времен евангельского Савла мир едва ли видел столь же радикальное обращение. Но апостол Павел пошел на муки, а могильщик коммунизма за разработку, то есть оглупление, погребаемых им воззрений был назначен в академики и как недремлющий идеологический надсмотрщик осуществлял надзор за приложением к практике им искаженных воззрений, по которым отслужил заупокойную.

«О чем он думает?» – слышал я разговор двух собеседников об одном из первых лиц в нашем государстве нынешнего времени. Ответ без паузы: «О своем месте в истории». Если бы я принял участие в разговоре, спросил бы, представляет ли себе это лицо, как при нынешней технологии, которая ещё разовьется и усовершенствуется, история будет выносить свой приговор, имея источники и располагая данными о нашем времени, какие в прежние времена историкам и не снились? Отечества отцы грабительством богаты оживут.

Про бостонского деда Генри Адамса историк крупнейших состояний не мог сказать, нанимал ли Дед Брукс морских разбойников или же всего лишь рисковал жизнями отпетой матросни, отправляя их в море ради экономии на худых посудинах.