Литература как жизнь. Том II

Родионыч, если упоминали личность легендарную, вошедшую в советскую историю, говорил, как говорили мои деды: «Я его знал». Родионыч добавлял: «Мы с ним жили в одном доме» или «Я с ним работал». Замечание означало, что о том же легендарном деятеле ему известно нечто с легендой не согласующееся. Всех он видел, кого только мог повидать на своём веку наш человек, начавший путь матросом и поднявшийся на мостик государственного корабля. О Симмонсе сказал Родионыч то, что сказал, спокойно, как если бы напоминал, какой сегодня день недели и который час. Говорил ровно и негромко, без раздражения и даже без какого бы то ни было выражения, будто говорил он это самому себе. Наш Родионыч руководствовался житейской мудростью, первая заповедь которой учила жить с людьми по-людски. Подобно врачу, который не может вылечить, но старается по крайней мере не навредить, он руководил без ража, без крайностей. У меня на глазах иностранец пробовал сказать ему «Ви сажьяли лудей…» – «В жизни никого не погубил!» – раненым быком взревел Родионыч. Это было не только правдой, но нуждалось в оценке по достоинству, ведь не в стороне от кровавой мясорубки находился человек. Слышал я стороной: в Институте говорят, будто о Родионыче и вспомнить нечего. Очевидно, говорят люди помоложе, не представляя себе, велика ли доблесть не донести и что была за эпоха обязательности: или – или.

Не испытавшим диктата нашей эпохи надо бы на машине времени слетать в ту эпоху, и если в пределах им отпущенных сумеют никого не подвести под монастырь и сами туда же не попадут, то когда вернутся, интересно было бы услышать, как им это удалось. От моего отца, когда стал он отверженным, не отвернулись трое: Секретарь Райкома Коваль, профессор Коммунистической Академии Новиков и ветеран войны Миронова из Госиздата – для остальных он перестал существовать. От матери при встрече бежали хорошие люди.

Родионыч, иностранными языками не владея, понимал без перевода, чего хотят приезжавшие к нам из-за рубежа. Он хотел уяснить прежде всего для себя, что же означает начавшееся сближение с Западом, в первую очередь с Америкой. «Ставку они делают на молодежь вроде тебя», – сказал он тем же тоном, безучастным, и не в упрек мне. То была дефиниция, вроде той, что дал он Симмонсу. Вот разведчик, а вот. Я в отчете о работе с профессором Симмонсом написал, каким знатоком является профессор-русист-советолог, и над моим отчетом в Иностранном отделе Академии Наук посмеялись.

Наши отчеты через Дирекцию уходили в инстанции. Однажды мы стали артачиться: что мы – справочное бюро? Наукой надо заниматься! Нам объяснили, зачем существуют исследовательские институты гуманитарных наук: давать справки руководству, если же необходимости нет, никто не мешает изучать, что положено изучать. Словом, всё наоборот. Мы думали, справки между прочим, главное, история или теория литературы. Нет, справки – главное.

Когда писал я отчет о Симмонсе, у меня и мысли не возникало о том, что ученый может заниматься побочной деятельностью. Ведь у нас о таких литературоведах говорили с иронией в штатском. Таких у нас презирали или по меньшей мере чурались, держась от них в стороне. А Симмонс после нашей с ним первой, на пути из Шереметево, беседы о «Докторе Живаго», с вопросами политическими обращался к таксистам, мне же рассказывал о том, как он слушал в Гарварде лекции Карповича, в Париже встретился с Бальмонтом, у нас видел «Багровый остров», о котором мы даже не слыхали, а Симмонс попал на прогон, и если учесть, что вновь он приехал в пору булгаковского возрождения, можно себе представить с каким чувством американец произносил и повторял: «Я на прогоне был! На прогоне!» В Ясной Поляне он расплакался, приговаривая «Эти русские люди! Какие люди!» Выступая с лекцией, разнёс фрейдистов, формалистов и прочее немарксистское литературоведение, так разнёс, что сам Владимир Владимирович Ермилов, выискивая слабое место для контрудара, нашёл излишним выходить на ринг. «Хитер!» – сказал Ермилов о Симмонсе. Наш гость-противник, вместо того чтобы оказаться битым, сам себя побил квантум сатис, предостаточно.

«Националистическое мессианство не было исключительно русским явлением».

Ганс Кон. «Достоевский и Данилевский» в сб. «Преемственность и перемены в русской и советской мысли», под редакцией Симмонса.