Литература как жизнь. Том II

Эта мысль мне втемяшилась с детства по аналогии с летанием, разговоры о котором слышал я с тех пор, как могу вспомнить самого себя. Очертания самолета уже стали ясны Леонардо, а взлетел управляемый аппарат четыреста (400) лет спустя всего на 12 (двенадцать) секунд. Приоритет технический был, как я мог убедиться, неотделим от конфликтов, скажем, тяжба Кертиса с Райтами о том, кто из них взлетел раньше (Кертисс совершил первый в мире управляемый полет, но на дирижабле, на самолете Райты его опередили, но их полет был без свидетелей, а Кертисс сразу позаботился о публичности, что и дало ему основание претендовать на доказуемое первенство). Отстаивая свое первенство, люди гибли, одни падали и разбивались, другие подвергались преследованиям по мере того, как шла борьба за способность оторваться от земли. Чертеж американского мотора Дед Борис передал земляку, тоже ленинградцу, инженеру Ковалеву, Ковалев – Туполеву, Ковалева за измену арестовали, осудили и в тот же день расстреляли, столь же незамедлительно расстреляли Бутовича, которого его конные оппоненты, что называется «загнали за Можай», подальше от центра, в Щигры, но коннозаводчик и оттуда неосторожно подавал знаки профессиональной неуживчивости, что и стоило ему жизни.

Литературно безжизненность жизни как тема разрабатывается до сих пор, причем американские писатели выстраивают литературную иерархию в обратном порядке, ссылаются не на отечественный источник, «Сердце-искуситель» Эдгара По, а на человека из подполья, ему разрешено всё и ничего не позволено, его реакция на нежизнь, восстание несуществующих. Обездоленные заявили о себе везде, всюду и во всем. Люди из бездны и люди с неудовлетворенными претензиями. Рядом с протестом против социального бесправия развилась демагогия обделенных талантом. Из бунта этих «мизерблей» выросла неудобочитаемая литература, немузыкальная музыка, исчезло актерство у называемых актерами и не требуется умения рисовать у считающихся художниками: издержки демократизации…

Уселись мы с профессором Симмонсом за рабочий стол писателя, прямо напротив в первом ряду – Ермилов. Бывалый литературный медвежатник, ходивший, пусть не в одиночку, но на крупного хищника, каким был его полный тезка, сосредотачивал свой взор на мне: речь американца переводил я. После вступительных слов, которые я перевел без труда, Симмонс вытащил из кармана машинопись и пошел зачитывать. Кому случалось работать переводчиком, знает: устную речь, даже замысловатую, переводить нетрудно, но невозможно без потерь уследить за тем, что читается, если нет перед глазами того же письменного текста. Сам Суходрев, я думаю, не перевел бы без листа читаемое с листа. Симмонс заставил меня переводить на слух длинные фразы с именами, названиями и цитатами, и я едва успевал ухватить конец им прочитанного, забывая начало. Такого от Симмонса не ожидала даже его жена. После лекции она прямо спросила мужа: «Зачем же ты его мучил?». В ответ Симмонс ухмыльнулся. Чудак, он, видно, опасался, если он даст мне текст заранее, я потащу его речь кому-то на просмотр, и ему не разрешат громить фрейдизм и формализм.

Однако кое-кому из наших слушателей в самом деле показалось мало, будто американский русист громить своих громил, а всё же не догромил. Слова попросил пожилой человек из публики и тоже вытащил текст. «Буржуазное литературоведение, – стал он бубнить, – представленное такими направлениями, как фрейдизм и формализм, в корне искажает смысл творчества Достоевского». По залу прошёл шорох, вроде как смешок. Ермилов скривился, будто хотел сказать по-гамлетовски «Уж эти мне старые дураки!»[149] Симмонс тихо крякнул от удовольствия. Положение, поистине, глупее некуда: мы то же самое услышали из первоисточника, во всех своих грехах покаялось само буржуазное литературоведение. Чувствуя, что ветер дует не в его паруса, бубнивший на мгновение замолчал и бросил на нас взгляд, виденный мной впоследствии не раз при разных обстоятельствах, но всё тот же взгляд существа безнадежно затравленного, но по-прежнему опасно агрессивного. «Чего же вы от меня ещё хотите, – читалось в глазах выступавшего, – если, кроме этой жвачки, ничего предложить не могу, а сказать мне невтерпеж?». Снова уткнув глаза в бумагу, упорный старик продолжал: «Фрейдисты и формалисты не способны вскрыть…» И поглотили мы «Симмонса» второй свежести.