Литература как жизнь. Том II

Считать ли предательницей царицу-немку, не прекратившую во время войны переписку с германскими соплеменниками? Едва ли она посылала родственной ей воюющей стороне сведения о численности и состоянии русских войск, однако её письма не могли не быть отражением дворцовых настроений. Чем не разведывательные данные особого рода? Осталось подобрать подходящее определение.

Были в наши времена смельчаки, пытавшиеся дать оценку странным словам и ещё более странным делам советского руководства. Секретарь крайкома Полозков высказывался критически о заигрывании Горбачева с Западом, это промелькнуло в газетах. Партийный аппарат начал подозревать Генсека в предательстве, что не выходило за пределы Большого Дома на Старой площади, но я в то время уже бывал на Старой площади и слышал, как аппаратчики возмущались: «За что нас полюбила Тэтчер?» Это после того, как стала известна её фраза, что с Горбачевым «можно дело иметь». Разрыв среднего звена ответственных работников с партийной верхушкой бросался в глаза.

Сказанное мне о том, чего же хочет имевшая большое влияние на мужа Первая Жена страны, звучало в унисон со всем, что приходилось слышать: операторы системы расстраивают систему. Но разве это не реформа? Всё же огромная страна под залог существования за границей в маленьком домике – столь смелое желание представлялось чрезмерным преследованием личных целей под видом общего блага.

Спустя несколько лет в мемуарах Буша-старшего я прочёл: во время их встречи на высшем уровне Горбачев вдруг спустился на грешную землю и стал расспрашивать о ценах на небольшой дом под Вашингтоном. Последний из Президентов США времен холодной войны (тот, что принял от Горбачева шпагу сдавшегося на милость победителя) недоумевал: глава государства интересуется недвижимостью возле столицы другого государства[207]. Написал я Бушу-старшему, что довелось мне услышать о намерении четы Горбачевых жить за границей в таком домике. Сам Горбачев после безвременной кончины жены подтвердил: мечтали, правда, о южной Франции, не об американском Юге. Midi или Maryland – такова была сверхзадача перестройки сообразно с понятиями анекдотического простого мужика, которого спрашивали, что если бы он стал царем. Мужик, как известно, не сумлеваясь, ответствовал: «Хапнул бы сто рублев и убег». Старший Буш, получив мое письмо, возможно, не поверил, будто желание жить в маленьком домике определяло большую политику, иначе бы он на письмо ответил. Ответ, впрочем, мог затеряться на почте, как говорил в аналогичных случаях Марк Твен.

Ради любознательности, в подражание персонажу-профессору из романа Нины Федоровой «Семья», запрашиваю, писал и пишу лицам государственным, стараясь уточнить некоторые свои представления о конституционных началах США. Мои представления сложились, пока собирал я материал для книги о Томасе Пейне, у начала начал, когда такие слова, как «демократия», обретали и меняли смысл на американской земле. Вот и спрашиваю, чтобы себя проверить, какую делали американцы революцию в 1776 году. Интересуют меня смысловые оттенки, как у нас, то пролетарская, то социалистическая. За такие запросы у нас во времена единения то ли под властью короны, то ли под красным знаменем взяли бы под стражу, а в цивилизованной стране получаю вежливый ответ: «Сенатор благодарит Вас за письмо и Вам напишет, как только найдет время при своей занятости текущими делами». Жду обещанного. Мои письма политическому комментатору Биллу О’Райли, который пользуется доверием у консервативно настроенных телезрителей, я знаю, дошли, отправлял с удостоверением о доставке, и удостоверения я получил, а ответы мне Билл, не сомневаюсь, обдумывает.

Величайшим реформатором называет инициатора перестройки Стивен Коэн, советолог единственный в своем роде: сочувствовал советским и продолжает сочувствовать русским. Но… «Не выше обкомовского уровня», – услышал я о Горбачеве от Казбека Дзалаева, директора Ставропольского конзавода в бывшей горбачевской партонимии. Два взаимоисключающих мнения являются, я думаю, взаимодополняющими. В разноречивой оценке Горбачева американским советологом и директором ставропольского конзавода, надо, по-моему, признать две правоты. Вопрос лишь в том, как их совместить.

Жило мое поколение при великом Сталине, и мы узнали некнижно, что такое величие, достигнутое, как всякое известное из истории величие, ценой больших жертв и большой крови. Дожили мы до переворота, совершенного человеком способным, даже слишком способным – на все руки. Задним числом, машут после драки кулаками, осуждают и поносят его, называют и предателем, и манипулятором, и ничтожеством. Конечно, он манипулятор, он, разумеется, не великан, но полагать, будто мир могло перекроить ничтожество, это всё равно что о Сталине ограничиться аппаратной посредственностью.