Литература как жизнь. Том II

Более полувека тому назад мы с доктором Шашириным, оказавшись в Америке, предприняли попытку встретиться с Татьяной Львовной Толстой. У меня к ней была рекомендация от супруги наездника Щельцына Екатерины Всеволодовны Мамонтовой. Внучка Саввы Мамонтова, дочь Всеволода Саввича, ставшего после революции судьей по собакам, она, социально совсем не ровня мужу, была женой декабристского склада, последовала за ним в сибирскую ссылку. С Татьяной Львовной они были знакомы с давних пор. Когда перед отъездом с тройкой за океан я сказал ей о своем намерении повидаться с дочерью Толстого, Екатерина Всеволодовна живо её вспомнила и, как бы подготавливая меня к встрече, изобразила ее манеру говорить и действовать грубовато-решительно. Но у нас с доктором, как только пересекли мы американскую границу, пролегла поначалу полоса неудач. Первый же механизм, который мы увидели на американской земле, питейный автомат, оказался украшен табличкой «Не работает». В гостинице не работал лифт. На лекции в школе меня попросили повторить эпопею поломок, чтобы записать на пленку, но школьный магнитофон сломался. Тут перестали «работать» собравшиеся меня послушать американские преподаватели: они умерли со смеху. Не «работала» и графиня Толстая, сломала бедро. «Ну, будем ей звонить?» – спросил Николай Николаевич Мартьянов, книготорговец, который одно время был у неё секретарем. Если мой дед когда-то не пошел глазеть на Толстого, так и я не стал рисковать. Звонить надо было в Толстовский Институт при Толстовском фонде на Толстовской ферме, это учреждение, и даже целое хозяйство, неподалеку от Нью-Йорка, возглавленное дочерью Толстого, было основано при поддержке ЦРУ По тем временам подобные контакты не поощрялись. А когда я, двадцать семь лет спустя, оказался в Загородной Лощине, где находится освященная именем Толстого ферма, времена были совсем другие и властной основательницы-хозяйки уже не было на свете.

Попал я в Толстовский Институт, как попадал во множество разных мест: выступить с лекцией. Тема была «Русская литература и основные черты русской культуры», аудитория не обитатели фермы, а местные учителя, человек двести. Тогда в США кого угодно могло привлечь любое выступление, если в названии стояло что-нибудь русское. Американцы еще интересовались нами, желая понять, как это вдруг, вроде бы сам собой, перестал существовать их опасный соперник.

Приехал я на Толстовскую ферму за день перед лекцией, отвели мне комнату переночевать, и я сразу почувствовал себя как дома: в комнате была батарея центрального отопления, а под ней стояла стеклянная банка, туда из подтекавшей трубы капала вода. На другой день после выступления у организаторов лекции я спросил, нельзя ли мне поговорить со старейшей обитательницей Толстовского приюта Верой Константиновной Романовой. Мне было сказано: «Ее Императорское Высочество никого не принимает». «Пожалуйста, скажите Великой Княгине, что я знал наездника, который ездил на лошадях ее брата». И двери великокняжеского покоя распахнулись.

В то время для американского академического Шекспира мы с женой составляли обзор «“Гамлет” в России» и среди других материалов пользовались изданием шекспировской трагедии, которое подготовил ее отец, переводчик и поэт, Великий Князь Константин, печатавшийся под литерами К. Р. «Спросить ли с каждого, как он того заслуживает, кто бы избежал кнута?» – его перевод. Не заговорить ли с Великой Княгиней о «Гамлете»? Но двери небольшой светлой комнаты распахнулись передо мной благодаря моему знакомству с наездником, который ездил на рысаках, принадлежавших ее брату, коннозаводчику Димитрию Константиновичу. Не успел я, входя в комнату, про себя решить, о чём же завести разговор, о Шекспире или о лошадях, как раздалось, нет, прозвучало, словно старинные часы сыграли менуэт: «Ведь его расстреляли». «Расстреляли» произнесла едва слышно пожилая фарфоровая куколка, и до меня дошло, что это упрек. Мне указывали на мою бестактность: великокняжеский брат, мной упомянутый так, между прочим, погиб от рук той власти, которой служил я.