Литература как жизнь. Том II

Д. Д. Я с вами согласен. Возможно, это национальная черта. Я всегда с некоторой завистью смотрел на латышей. Они крепко держатся друг друга ради самосохранения. Чем меньше народ, тем больше сцепки, и чем больше народ, тем больше разобщения: «Ну, нас всё равно много!» Были и левые и правые, и демократы, и монархисты, и всё-таки та эмиграция жила общими интересами, люди жили за границей, но интересовались, каждый по-своему, но это другое дело, и обвиняли друг друга, тоже другое дело, но жили мыслью о России, какой они её себе представляли.

Вопрос. Вам посчастливилось знать выдающихся представителей эмиграции. Кого вы прежде всего имеете в виду?

Д. Д. Скажем, в Риге. Туда приезжали писатели. Приезжал Бунин, Шмелев приезжал, Ильин приезжал.

Вопрос. Иван Александрович Ильин?

Д. Д. Да, Иван Александрович. Я хорошо себе представляю его. Девятнадцать-двадцать лет мне было, я являлся распорядителем на разных собраниях. Газета «Сегодня», где я работал, была одной из самых больших газет, она объединяла Прибалтику. И латыши, и эстонцы, и литовцы, они, быть может, и не любили Россию, литовцы и поляки ненавидели друг друга, но не могли общаться без русского языка.

Вопрос. Вы говорили, что знали Георгия Петровича Федотова…

Д. Д. Его я знал очень хорошо. Когда я попал в Америку и оказался в Нью-Йорке, Георгий Петрович преподавал во Владимирской Духовной семинарии. Кроме того, он регулярно читал лекции в Обществе друзей русской культуры[228]. Я на этих лекциях постоянно бывал, принимал участие в их организации. Поэтому Георгия Петровича знал ближе, чем кого-либо ещё.

Вопрос. Значит, Федотов характерный представитель того типа эмигрантов, о которых вы говорите: находясь за границей, они продолжали жить в России?

Д. Д. Федотов был одним из наиболее ярких таких представителей. И вот если говорить о нём и об Ильине – это совершенно разные люди. У них на всё были различные точки зрения. Но тот и другой были бесконечно связаны с Россией. Могли быть люди совершенно разных убеждений, но с той же творческой напряженностью стремившиеся к России.

Вопрос. Читая и перечитывая Федотова, получаешь впечатление, что он был верующим человеком, который всю жизнь сомневался, христианская ли у него вера?

Д. Д. Федотов был исключительно чистым и интеллектуально честным человеком. Он боялся… как бы это сказать… всякого перебора. Ему казалось, что и в религии нашей много надуманного, преувеличение какое-то… Например, он говорил: «Митрополит Всея Америки – как это нескромно! При чем здесь вся Америка и вся Канада? Люди пыжатся, что-то изображают из себя. А это небольшая кучка людей». Георгий Петрович Федотов, по-моему, олицетворение скромности. Порядочности и скромности. Не принимал он преувеличений – это раз. Во-вторых, он был по своим убеждениям социалистом, о чем он писал и говорил. Опять-таки не в смысле членства в партии. Он стремился к тому, чтобы была действительно справедливость. Чтобы власть не принадлежала какому-то одному человеку или олигархии. Чтобы власть была справедливо распределена. Чтобы государство заботилось о человеке. Он был интеллектуальным социалистом. Ему чужда была Империя как таковая. Император, культ власти, силы, славы – это ему было чуждо. Он стремился к тому, чтобы государство беспокоилось о благосостоянии людей.

Вопрос. Он прошел сложный путь. Принадлежал полностью к старой России. Правнук полицмейстера, сын высокопоставленного чиновника, он ушел в революцию, стал социал-демократом, был марксистом, но отойдя и от марксизма, и от революции, он, как вы заметили, никогда не отрекался от своих прежних убеждений.

Д. Д. Нет, не отрекался. Он согласен был с идеей, не принимал её исполнения. Он очень отрицательно относился к советскому социализму. Власть, партия, которые называли себя социалистами, – с этим был несогласен. Согласен был с основной идеей.

Вопрос. Ещё о религиозности. Почему он так настороженно и тревожно относился к собственной религиозности и к религиозности своих современников? Считал, что они недостаточно ортодоксальны?

Д. Д. Я думаю, что дело тут не в ортодоксальности. Как я уже сказал, он видел какую-то искусственность в религиозности. Он хотел, чтобы религиозное чувство строилось гораздо проще, честнее, прямее, скромнее. Ему не нравилась напыщенность, торжественность в нашем религиозном обряде. Он не был против обрядов. Потому что и каждый обряд, который у нас есть, может выполняться серьезно, скромно, с пониманием того, что делается. Его коробили наши слишком торжественные архиерейские службы, он хотел видеть в религии больше скромности, простоты, без безвкусной напыщенности.