Литература как жизнь. Том II

Хорошие переводы не создают успех оригиналу, замечательный оригинал в конце концов вызывает к жизни хорошие переводы. Так было с Шекспиром и Диккенсом: в круг русского чтения их внедрили Кронеберг, Дружинин, Вейнберг и Введенский. С Киплингом – иначе. Есть удачные переводы его стихов, но нет на русском прозы Киплинга. Когда мать читала мне «Маугли», то сделанный в начале ХХ века плохой перевод производил впечатление магическое. И не только на меня – на… кого? Куприна! Постижение тайны, я думаю, заключено в слове талант, которое употребил Хемингуэй, говоря о Киплинге. Таланта хватило у Сэллинджера, чтобы его повесть «Над пропастью во ржи» завоевала наших читателей, пробившись сквозь набор разностильных слов эклектического перевода, который у поклонников ценится выше оригинала.

Русские переводы Х1Х века, часто неточные, содержали поистине перлы, которые были даже не переводами, а вольностями. «Страшно! За человека страшно мне!» – от себя вписал в «Гамлета» Николай Полевой, словно внедряя комментарий в пьесу и поясняя, как у нас понимают Шекспира. «Шекспир принял бы за свое» (Белинский). Даже авторитета Белинского недостаточно, чтобы на подобный вопрос ответить утвердительно, но это русский Гамлет. Строка, созданная Полевым, столь же трудна для перевода на английский, как и шекспировские строки для перевода на русский. Джону Симмонсу я рассказывал, что страх за человека значит для нас, и услышал, что уже не раз слышал от англичан: «Шекспир не принял бы эти слова за свои!». Но их «Трагедия о принце Гамлете» это не наша трагедия: «Гамлет – врачеватель духовных недугов и язв мира»[247]. Со ссылками на «Гамлета» Николая Полевого, разошедшегося на пословицы, написана наша литература от Гоголя до Чехова. «Полевого никак не вытравишь», – сокрушался знаток английского оригинала. Чехов читал Шекспира по трехтомнику Гербеля, но его персонажи вспоминают шекспировские строки по Николаю Полевому. Самой общеупотребительной из крылатых выражений Полевого стала его вольность. Аполлон Григорьев переводил Шекспира и знал, что слов, какими русскую публику потрясал мочаловский Гамлет, шекспировский Гамлет не произносит, но -

Ему мы верили, одним
С ним жили чувством дети века,
И было нам за человека,
За человека страшно с ним!

Страшен человек саморазрушением, страшно за него, когда попадает он под удары сокрушительных сил – таков наш Шекспир, пересказанный Полевым, сыгранный Мочаловым, истолкованный Белинским: тройной триумф актера, переводчика и критика сделал английскую пьесу «исповеданием русской души». Цитируя выразительную отсебятину, разумеется, нельзя говорить «как сказал Шекспир». Последний раз со ссылкой «как сказал Шекспир» строка попалась мне в статье Юрия Карякина «Эпизод из современной борьбы идей» в журнале «Проблемы мира и социализма» (1964 г., сентябрь). Но, с другой стороны, нам в самом деле трудно себе представить, что это не Шекспир сказал. На ошибку не обратил внимания даже Лифшиц. Михаил Александрович мне рассказал, что после статьи Юрия Карякина он счел ненужным печатать свою статью на ту же тему – о «казарменном социализме».

Советовалась со мной американка, работавшая над книгой о переводах на русский язык Льюиса Кэрролла. Помня урок общения с Джоном Симмонсом, я излагал историю переводов, но что американка одобряла или отрицала, в это не вмешивался. Лучшим находила она перевод Набокова, ей нравилось смысловое соответствие набоковских слов английскому тексту, а косноязычия в русском она не чувствовала. Сделанный Набоковым перевод «Алисы в Стране чудес» – плохой подстрочник. Ещё хуже его переводы на русский язык романов, написанных им по-английски. Русский Набокова – составной, синтетический. Питер Устинов, родившийся в Англии и ставший английским писателем, относился с иронией к английскому Набокова. «Закрученный, нельзя читать не переводя дыхания… выдает источник обучения, полученного в детстве у шотландской няньки», – мнение Питера Устинова об английском Набокова[248]. «У Набокова английский язык это английский классной дамы конца девятнадцатого столетия», – услышал я и от Джона Шеррилла, невероятно начитанного. Оба, англичанин и американец, отметили старомодную искусственность. Набоковский перевод «Евгения Онегина» раскритикован Эдмундом Уилсоном, который выучил русский язык, чтобы знать оригинал. «Какую звонкую статейку я мог бы написать о его переводе!» – эта запомнившаяся мне фраза из письма, которое пришло от Чуковского. Два выдающихся литератора, русский и американец, не принимали литературной бездарности переводчика.