Литературная Газета 6253 ( № 49 2009)

Знаете, некоторых философов невозможно читать, сплошные дефиниции, а с поэзией всё-таки полегче. Но, с другой стороны, философия – это как раз инструмент прочтения. После Дерриды всё читается по-другому. Вот и я в своей монографии «Степное знание» предпринял попытку иного прочтения казахской интеллектуальной традиции. Обыграв двойное значение лексемы «билиг» («знание», «власть»), я установил, что знание в древнем кочевом обществе инициировалось властью и выступало в виде повеления, императива. Даже орхонские рунические надписи – это имперская трактовка тюркской истории. Там тюркские каганы выступают первыми законодателями человечества, никак не меньше. На деле история Центральной Азии – плод трёх глобальных этногенезов: индоарийского (иранского), тюркского и монгольского. Узбеки, казахи – молодые этносы, но в древности они были из одного корня. Только такое прочтение избавляет нас от узкого национализма. Подобную стратегию я провожу и в «Очерках по истории казахской литературы» (1999). В общем, я сторонник того, что было одно общее духовное наследие. Мне одинаково близки и Чингисхан, и Заратустра.

– По словам Бахыта Кенжеева, в вашей творческой натуре «уживается несколько поэтов, каждый со своим ярким голосом»: «тонкий, чуть сентиментальный, беззащитный лирик», «глубокий философ, европеец и казах одновременно» и «эпатажный поэт, почти футурист, не стесняющийся крепкого словца, острого выпада, иронического гнева». Как складывалась ваша поэтическая манера?

– Когда я в 1985 году появился в Алма-Ате в качестве литератора, уровень литературной критики в Казахстане был просто детским, если не сказать резче. Я даже не мог читать газеты того периода, они меня раздражали. Я написал несколько статей и сразу стал популярен как критик. Но меня эта роль не привлекала, я считал, что, в принципе, и критиковать-то нечего, нет предмета для разговора. Но и для создания стихов не было вдохновения.

Поэтическое вдохновение у меня появилось в эпоху перестройки и не покидает до сих пор. Мной выпущены стихотворные сборники «Крылатый узор» (1990), «Круги забвения» (1998), «Цветы руин» (с параллельным текстом на английском языке, 2004), книга-компендиум «Зов бытия» (2006). Это индивидуалистическая, модернистская поэзия, с неким восточным оттенком, но в то же время с каким-то сопротивлением этой восточности.

– Чем обусловлен выбор вами произведений для перевода?

– Это происходит по-разному. Скорее жизнь предлагает, чем я выбираю. Допустим, Абая я перевёл к его 150-летию. Магжана мне предложил перевести, будучи акимом Северо-Казахстанской области, Таир Мансуров. Как ни странно, по своей инициативе я переводил только западных поэтов – Бодлера, Тракля, Рильке, Курта Швиттерса, а из русской поэзии – Пушкина, Есенина, Бродского, казаха Бахыта Кенжеева. По госпрограмме «Культурное наследие» я перевёл на казахский язык два тома мировой философской мысли, начиная с «Энума Элиш» (это месопотамский космогонический миф) и заканчивая классиками современной французской мысли (Делёз, Деррида, Бодрийяр).

– Какие, на ваш взгляд, шаги, действия, акции необходимо предпринять, чтобы улучшить качество литературного перевода на постсоветском пространстве?

– Чтобы существовало искусство перевода, надо, в первую очередь, чтобы во всех постсоветских республиках был высок престиж русского языка. Потому что о переводах на другие мировые языки пока приходится только мечтать. Нет кадров, нет соответствующей культурной политики, нет общего культурного пространства. Даже то, что было, разрушено. И на этом фоне казахстанская госпрограмма «Культурное наследие», инициированная президентом Назарбаевым, – единственное светлое пятно, внушающее надежду, что искусство перевода востребовано на государственном уровне.

Беседу вела Елена ЗЕЙФЕРТ

Неделя с губернатором

Cовместный проект "Евразийская муза"

Неделя с губернатором

ВСТРЕЧА

«Генерал-губернатор», – уточнили коллеги в Союзе писателей Армении, с многозначительными нотками в голосе, значение которых предстояло разгадать.