Литературная Газета, 6550 (№ 16/2016)

«В Прокофьеве много свежести и тех простых, совершенно неожиданных очарований, которые мы с детской радостью узнаём и встречаем в Природе, где мы видим неожиданного зверька, невиданный цветок, вдруг взлетевшую бабочку, слышим в октябрьский день жужжанье шмеля и хрустальную песню лесного жаворонка», – так воспринимал творчество композитора поэт Константин Бальмонт, посвятивший «ребёнку богов, Прокофьеву» несколько стихотворений.

А вот для футуристов композитор открылся в ином ракурсе. В петербургском «Кафе поэтов» он играл для Маяковского, Бурлюка: «Рыжий и трепетный как огонь, он вбежал на эстраду, жарко пожал нам руки… Блестящее исполнение, виртуозная техника, изобретательная композиция… Ну и темперамент Прокофьева! Казалось, что в кафе происходит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композитора, балки, косяки, а мы стояли готовыми сгореть заживо в огне неслыханной музыки».

О событиях молодости композитора мы многое знаем благодаря его дневниковым записям. Колкость музыкальной речи была продолжением характера Прокофьева – неуживчивого, резкого. Максималист и перфекционист, он того же требовал от окружающих и не прощал небрежностей ни в работе, ни в дружбе, и даже бравировал этим: «Я мастер рвать отношения».

Дневниковые страницы пестрят женскими именами – Сергей Сергеевич в душе был романтиком, всю жизнь искавшим идеальную спутницу жизни. А в юности признавался: «Писать о романтических приключениях несравненно легче и приятней, чем о других, более сухих материях… Вот почему мои барышни заняли здесь столько места».

Среди встреч дореволюционных лет судьбоносной становится знакомство с Сергеем Дягилевым – влиятельнейшим гуру модернистов, придумавшим «Русские сезоны» – балетную антрепризу, гастролировавшую в Париже, Лондоне, Монте-Карло… Открыватель гениев, Дягилев расслышал в музыке Прокофьева «истинное», взял композитора под свое крыло и ввёл его в круг передовых артистов. Прокофьев становится «своим» для Стравинского, Бенуа, Ларионова, Мясина, общается с французскими музыкантами – дирижёрами, композиторами, критиками.

Бежав из России от революции, Прокофьев, казалось, полностью ассимилировался на Западе. Имел успех в Америке, для которой создал блистательную комическую оперу «Три апельсина», поставленную в Чикаго; был принят в Европе, прочно обосновавшись с 1924 года во Франции. Балеты «Блудный сын», «Шут», «Стальной скок», поставленные у Дягилева, имели большой успех и способствовали популярности имени Прокофьева.

Но что-то подтачивало его, ему хотелось признания на Родине, у соотечественников. «Я должен вернуться. Я должен снова вжиться в атмосферу родной земли… В ушах моих должна звучать русская речь… Здесь я лишаюсь сил». И в 1927 году композитор едет на гастроли в Москву и Петербург. Его встречают как зарубежную знаменитость, почти как живого классика, – приёмы и чествования кружат ему голову. Спустя год Прокофьев вернётся с концертами вновь и будет мучительно раздумывать, пытаясь сделать правильный выбор, забыв, что «нет пророка в своём отечестве», что гостей мы привечаем, а своих – уничижаем, что не стоит путать туризм и эмиграцию.

Вернувшись в Россию в 1933 году и став «невыездным» в 1936-м, композитор в полной мере ощутил жёсткость тоталитарного режима. И, как и ранее, попробовал отгородиться от реалий внешнего мира, уйдя с головой в творчество. Балет «Ромео и Джульетта» по Шекспиру открыл в нём потрясающего лирика: нет, напор, брутальность не исчезли, но вместе с тем появились нежность, теплота, искреннее любование красотой. Сейчас эта музыка понятна и близка даже детям, с увлечением разучивающим пьесы из балета по школьной программе. Тем острее и больнее казалось неприятие современников, язвительно шутивших: «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете».

Впрочем, сочинение в итоге получило заслуженное признание, а вот «быть свободным от общества» не получилось. Пытаясь принять реалии обретённой Родины, Прокофьев пишет патриотические полотна: кантату «К 20-летию Октября», используя знакомый каждому школьнику текст Маркса про призрак коммунизма, и «Здравицу» к 60-летию Сталина. Компромисс не уберёг всемирно известного композитора, каким, безусловно, к тому моменту был Прокофьев, от «порки»: в постановлении ЦК ВКП(б) об опере В.И. Мурадели «Великая дружба» от 10 февраля 1948 года музыка Прокофьева наряду с произведениями других крупнейших советских композиторов была объявлена «формалистической», «чуждой советскому народу». И это после того, как во время Великой Отечественной войны почти круглосуточно по радио крутили «Вставайте, люди русские!» – прокофьевский хор из кинофильма «Александр Невский», ставший одним из символов духовной мощи России…