Литературная Газета, 6596 (№ 17-18/2017)

Я молчу. Так тихо, что слышно, как разговаривает кто-то из соседей, вступают сверчки, ночной ветер стелется по земле. На фоне темнеющего неба яблоневые веточки вычерчиваются, как тушью, ровные, высокие, ясные.

– Соседнюю, кстати, дедушка сажал, – вспоминает бабушка. – Ей уже надо ветки отпиливать сухие.

Киваю. Опускаю глаза на свои руки. Под ногтями ещё земля.

– Когда она вырастет?

– Да быстро, – бабушка отрывает какой-то стебелёк и мнёт его пальцами. Она уже думает о картошке, о том, что надо вырубить сушняк до отъезда, набрать груш на джем. – Яблони быстро растут. – И смеётся: Замуж выйдешь, уже будут яблоки.

Яблоки… Словно слыша бабушкины слова, яблоня дрогает веточками. Я вдруг отчётливо чувствую, что на её стволе – тепло моих рук. И бабушкиных.

– Нам ещё чеснок с тобой высадить надо. Чеснок будешь учиться сажать?

Я поднимаю на бабушку глаза: знакомый до каждой морщинки профиль, глаза цвета василька, фиолетовые цветы на кофте. Подбираюсь поближе и, уткнувшись лицом в пахнущую травой и потом подмышку, говорю тихо:

– Буду.

Наша маленькая яблоня покачивается на ветру и как будто кивает нам. 

Зверь-проза по имени По

Зверь-проза по имени ПоВыпуск 4

Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Книжный ряд

Игорь Бондарь-Терещенко

Теги: Инга Кузнецова , Пэчворк. После прочтения сжечь

Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь. М. Эксмо, 2017

…Жанр этой книги вынесен в название, и подобная лёгкость обхождения с «рыночной» действительностью слегка обескураживает. Всё-таки автор – известная поэтесса, отчего же всё так прозаично? Понятно, что пэчворк – это рукоделие из лоскутов, свое­образная метафора стиля, когда мозаика романа складывается из фрагментов ручной работы и «самодельного» же образа жизни. С другой стороны, что если «дневниковый» формат этой самой «жизненной» прозы, как в книге Кузнецовой, просто не знает других форм ухода от реальности? Такая жизнь, как считает её героиня, должна быть без оглядки, чистая рефлексия, без ныр­ков в прошлое. «Чувство волны против чувства вины» – вот её девиз, и романа не было бы, если бы действие в нём не начиналось в издательстве, где работает упомянутая героиня, правя входящие смыслы на исходящую бессмыслицу. То есть борясь со своим внутренним редактором, тормозящим полёт мысли. «Когда этот редактор умрёт, – мечтает она, – из меня вылетит бабочка, на которую кто-нибудь наступит».

Таким образом, несмотря на необычность формы, сюжет в романе всё-таки классический, из его четырёх собратьев, по Борхесу, автор выбирает «возвращение Одиссея». В данном случае – из конторских глубин, как у Гумилёва в «Современности», то есть из рутины издательской службы, минуя репетиторство и, наконец, бегство от людей с рюкзаками. Их ведь полно в Москве, отчего же не убегать. Опять-таки налицо связь с традицией, если вспомнить финальную сцену «Москвы–Петушков», в которой главного героя настигают злодеи с газетными профилями. Символов здесь немало – от сумы до тюрьмы (тело-скорлупа героини, откуда рвётся на волю её бабочка-душа) плюс мёртвый крот в рюкзаке преследователя, плюс прочая драматургия предметов. «Как мне закрутить этот клапан в себе? – мечутся в книге. – Хотя бы на время? Мира слишком много. Он лезет изо всех щелей, он шевелится, копошится, мерцает, вибрирует».

Кстати, в этой прозе легко спутать автора с героем, поскольку, с одной стороны, перед нами интимный дневник, очень похожий на заветные сказки из девичьих альбомов, а с другой – всяческие авантюры, каковые частенько случаются в жизни поэтов. И возрастной ограничитель «+18» на обложке романа предупреждает не только о том, что «гардеробщица Дома культуры занимается бальными танцами с манекеном, и это куда неприличней, чем если бы она занималась чем-то иным с манья­ком» – читателя ждут более откровенные сцены секса с литературой, включительно с изнасилованием по обоюдному, как водится у поэтов, согласию.

Наверное, оттого и разделяет себя повествователь на Я-1 и Я-2 – чтобы легче, легко и безнаказанно было грешить в этой, безусловно, урбанистической антиутопии, изданной в серии «Городская сенсация». Кроме того – фантазии, третья стадия «расслоения»: «Как-то меня мучает моя оболочка с её видимой беззащитностью. Поймала себя на том, что хотела бы стать не муж­чиной, а сразу СИЛЬНО ПЬЮЩИМ НЕМОЛОДЫМ МУЖЧИНОЙ».

Проза поэта – это вообще всегда беспрецедентно, философия в ней, как правило, прячется за углом каламбура, и её легко спутать с лирикой, привычной для поэзии, но странноватой в романе. Игра слов иногда синкопирует развитие образа, а иногда сублимирует «сор», из которого, как известно, растут стихи. «Мироздание? А что если этот мир – задник? И все – только мирозадник?» – заигрывает героиня, уточняя, что «лобби логиков отдыхает в холле».