Литературная Газета, 6599 (№ 21/2017)

Упомянув пути выхода из жанровой Матрицы, отметим, что даже в реалистическом цеху новейшей прозы есть книжки, которые выворачивают наизнанку жизнь самого автора. Например, «Сломанная кукла» Елизаветы Александровой-Зориной – история о том, как даже успешная столичная штучка может опуститься за считаные дни до уровня бомжа. Или, например, гораздо сложнее структурированная вещь, откровенный авангард – роман «Пэчворк» Инги Кузнецовой. В данном случае это и связь с традицией, поскольку стиль автора неуловимо напоминает перестроечную прозу Валерии Нарбиковой и эксперименты Юлии Кисиной, и безусловная новизна исполнения. Аналоги такого рода письма стоит искать и в поэтике футуристов, и в стилистике битников. У Кузнецовой иначе, её «Пэчворк» – это шизоидный тип письма, с раздвоением личности (и даже не автора и героя), темой мазохизма и городского насилия (девушку-редактора преследуют явные тени-убийцы Венички в поэме «Москва–Петушки»). Современная проза, кажется, склонна идти именно таким, «оппортунистическим» путём – не вглубь России, а во «внутреннюю Монголию» российских смыслов, формирующих новое мышление. Какое оно у «авангардистов»? В упомянутом «Пэчворке» Кузнецовой – наиболее, пожалуй, знаковом экспериментальном арт-романе последнего времени – это, безусловно, всё то же освобождённое подсознание. Но не сюрреалистического толка, а вроде потайной дверцы в параллельные миры – за ней не прекрасный театр для Буратино, а новая и сложная жизнь без штампов и стереотипов. «Нерв и новая оптика – вот что имеет решающее значение в литературе, – сообщает автор «Пэчворка». – Материал, детали, средства, оркестровка – это уже во вторых строках».

Не на первом месте, собственно, литература и в «Сидеть и смотреть» Дмитрия Данилова, тоже поэта, переведшего в регистр прозы романтику дальних дорог. Его книга – это стенограмма наблюдений автора, восседающего на случившихся по пути скамейках Мадрида, Берлина, Вены, Афин, Тель-­Авива, Хайфы и совсем немного – Москвы, Брянска и Великого Новгорода. Как бы там ни было, но эксперимент Данилова – просто «сидеть и смотреть», как проехал грузовик и сколько прошло девушек – будучи воспроизведён в книге, неожиданно настраивает на определённый тип восприятия, когда не вполглаза, а действительно – втягиваешься. И аннотация зря утверждает, что это не рассказы, поскольку тексты иногда действительно напоминают Хармса. Иногда кажется, что из них можно составить целую повесть, дописав его «Старуху». «На скамейку села пожилая дама в чёрном и закурила». «Мимо идёт толстый человек и на ходу читает текст, напечатанный на газетной бумаге». «Две маленьких собачки на поводках вдруг страшно расшумелись и разругались». И что это не роман – тоже зря, поскольку записи, выстраиваясь в сюжетный ряд, напоминают «Невесту» Рагозина.

А ведь есть ещё в нынешней литературе не авангард, а обычные книжки, о которых продолжаешь думать. То есть вроде бы не бестселлеры, перечитывать их вряд ли будешь, плотный текст уже в голову загружен – а вот именно что передумывать заново – сюжет и прочую стилистику – это обязательно. Собственно, орнаментальная проза и должна быть такой, как у Каверина, Паустовского, – «Невеста» Дмитрия Рагозина или великолепный «Логопед» Валерия Вотрина. Тут уж антиутопия времён постапокалипсиса, и это, конечно, не бодрые метростроевцы будущего, удельные князья станций и веток, как в «Метро 2033» Дмитрия Глуховского, а продукты гуманитарной катастрофы, как у Толстой в «Кыси», если помните, или в «Библиотекаре» Елизарова. Так, сказ в романе Вотрина, искусно синкопированном грустной действительностью, чуть ли не былинный, выговор порой напевный, что отсылает по нынешним временам бренд-узнавания, конечно же, к упомянутой Толстой. Чего-то там замкнулось, если помните, в головах её героев после ядерных катаклизмов, вот и перешло население на старорусскую певучесть и прочий воляпюк. Этак добротно, чинно, с расстановкой гуторят и в «Логопеде», но все сплошь людишки из бывших – в отличие от государственных толмачей воли государевой насчёт произношения словес современных, которые ратуют за правильную речь. «Приходилось и председательствовать, и участвовать, и слушать, и постановлять, – течёт неспешно жизнь главного героя. – Но забота жены его согревала. От её пышных, исходящих паром оладий в нём проходил разлад, наступал мир в душе».