Литературная Газета, 6599 (№ 21/2017)

„В литературе я занимаю весьма неприметное место и чувствую себя на нём вполне комфортно“, – говорит Геннадий Русаков. Возможно, именно поэтому, знакомясь, один из самых значительных современных поэтов никогда не представляется как поэт.

– Справочники сообщают, что ваш отец погиб на фронте в 1941 году, а мама умерла спустя два года, после чего вы сначала попали в детский дом, а затем сбежали и начали бродяжничать. Наверное, вы имеете право говорить, что судьба была к вам жестока?

"ЛГ"-ДОСЬЕ

Геннадий Александрович Русаков – поэт, переводчик. Родился в 1938 году в селе Новогольское Воронежской области. Автор нескольких поэтических сборников. Переводил с европейских языков – современников Шекспира, старых и новых итальянских поэтов, французскую лирику (А. Шенье, В. Гюго, М. Деборд-Вальмор, А. Рембо, Аполлинер и др.). Лауреат Малой премии Аполлона Григорьева (1999), премии «Венец» (2011), национальной премии «Поэт» (2014). Живёт в США.

– У каждого времени свои эталоны доброты и жестокости. Поэтому я не вправе сетовать на свою судьбу – это обычная судьба подростка моего времени. А поскольку мне сравнивать было не с чем, то я воспринимал происходящее как норму. Мы, шпана, жили по законам тех лет, и уцелевшие могут только благодарить свою судьбу. В конце концов именно это время сделало меня поэтом – у меня, уйдя из него, было что сказать. Мне горько повезло с детством.

Что же касается дат, то мой отец погиб под Ленинградом в 1943 году, мама умерла в 1944-м от плеврита лёгких.

– А что за письмо Сталину вы написали, после которого вас без экзаменов приняли в Суворовское училище? Помните текст? Хотя бы приблизительно.

– Обычное по тем временам письмо типа: «Дорогой товарищ Сталин, я сын политрука роты автоматчиков Русакова Александра Константиновича, погибшего под Ленинградом. Мне 12 лет, мама умерла, я живу с бабушкой. Жэковскую квартиру у нас отобрали, мы теперь «уплотненцы», шамать нечего, райсобес валенки не даёт... А я, как вырасту, тоже хочу стать политруком, как папа».

– Это послание в самом деле дошло до отца народов, или же резолюцию на письме ставил кто-то из его помощников?

– В самом деле дошло, потому что ответ пришёл из канцелярии Сталина. Сколько их у него было, видел ли письмо сам Сталин, не знаю. Но в те годы вся Россия была страной сирот, и я уверен, что вряд ли кто бегал к Сталину с таким заурядным письмом. В любом случае подписи Сталина там не было, был, помнится, какой-то канцелярский номер.

– А зачем вы потом поступали в Литинститут? И почему ушли, не отучившись и двух полных курсов?

– Ещё в Суворовском я где-то прочитал о существовании в Москве Литературного института. В ту пору я уже писал стихи и печатался в местных газетах (с 1955 г.). И после прочитанного об институте, где «учат на поэтов», спокойно уверился, что буду там учиться. Как, когда и почему это произойдёт – представления не имел, но непробиваемо знал, что так оно и будет, поскольку уже тогда считал, что писание стихов – главное дело в моей жизни. Так оно и есть до сих пор. Всё остальное – ремесло, дающее заработок и шанс повидать свет.

В 1959 году, проучившись год на газетном отделении Львовского военно-политического училища, я втихаря от начальства послал стихи на конкурс Литинститута (заочное отделение). Конкурс я прошёл и получил приглашение на собеседование в Москву. Отступать было некуда, пришлось идти с объяснениями к замполиту...

Так я попал в Литинститут, который был в ту пору пределом моих желаний. И после второго курса, который, кстати, сдал на «отлично», я первым в истории Литинститута ушёл оттуда по собственному желанию. Вернее, перевёлся на второй курс переводческого факультета московского иняза – помог французский язык, который я из тайной влюблённости в молоденькую преподавательницу языка Ронсара и Камю, осваивал в Куйбышеве с завидным упорством.