Литературная Газета, 6601 (№ 23/2017)

– К сожалению, это так: действительно, «поэт-солнечник» не всегда критически относился к собственным сочинениям, в его сборниках немало случайных, откровенно слабых опусов, которые вообще не стоило бы печатать… А по по­воду «многописания» уместно вспомнить один из анекдотов, который приводит в своих мемуарах Ирина Одоевцева: «Бальмонт пишет стихи почти без пере­дышки и сразу начисто, на пишущей машинке – черновиков у него нет. Утром, выпив кофе, он, как полагается по его программе, настукивает три стихотворе­ния, потом идёт завтракать, а когда после завтрака снова усаживается за ма­шинку, возле неё лежат уже не три, а шесть стихотворений – три из них на­щёлкала сама пишущая машинка, и он не знает, которые принадлежат ему, ко­торые ей, и все их вместе посылает в редакции журналов».

– Как известно, поэзия Бальмонта очень музыкальна, напевна, он исполь­зовал массу приёмов – аллитерацию, звукопись, красочные эпитеты и неологизмы. А чем ещё, на ваш взгляд, уникальна его поэтика?

– «Он удивил и восхитил нас своим «перезвоном хрустальных созвучий», ко­торые влились в душу с первым весенним счастьем», – вспоминала Надежда Тэффи о времени, когда на смену буднично-серой, однообразной поэзии 80-х годов пришли новые ритмы и новые образы-символы, ставшие главными в бальмонтовской поэтике, его авторским кредо. Они буквально ошеломили всех. «Вся Россия, – пишет мемуаристка, – была именно влюблена в Бальмонта. Все от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилёвской губернии знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады». Бальмонт стал действительно властителем дум и душ того времени, откровенно признаваясь:

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи.

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны...

Он был верен принципу, сформулированному Гёте: «Я пою, как птица поёт», а потому, думается, и его поэтика строится на «мимолётностях, полных изменчивой радужной игры». Если не в каждой строке, то в их подавляющем большинстве видна его сосредоточенность на своём «я», своём душевном мире, не ищущем ни с кем контакта. Поэта так и называли: одни – импрессионистом, другие – декадентом, третьи – мэтром… И он всю жизнь балансировал между этими крайностями...

– Не все, наверное, знают, что ещё в 1923 году Р. Роллан выдвигал Константина Бальмонта наряду с М. Горьким и И. Буниным на Нобелев­скую премию. Как вы полагаете, поэт мог бы её получить?

– Трудно ответить однозначно. Во внимание надо принять и то, что Р. Роллан рекомендовал эти три кандидатуры, исходя не только из профессиональных их достоинств, но при этом ещё подчёркивая и факт их эмиграции из России. И кстати: среди русских номинантов на премию, кроме уже упомянутых, в разные годы были и «зарубежники»: Д. Мережковский, И. Шмелёв, Н. Бердяев, Б. Зай­цев, М. Алданов и другие... А разве случайность, что из пяти русских авторов, ставших нобелевскими лауреатами, четверо так или иначе находились в кон­фликте с советской властью: И. Бунин и И. Бродский были эмигрантами, А. Солженицын – диссидентом, Б. Пастернак получил премию за роман, опуб­ликованный за границей. Бальмонт же, покинув легально в июне 1920 года Со­ветскую Россию, хоть и оказался в рядах непримиримых врагов большевизма, но не примыкал ни к одной из эмигрантских группировок, теряя постепенно и свой былой авторитет «зачинателя» и мэтра, властителя дум...

– В разговоре о символизме первое возникающее в памяти имя – это Ва­лерий Брюсов. Почему же так? Почему Бальмонт оказался на втором, а может, даже и на третьем месте, после Андрея Белого?