Литературная Газета, 6624 (№ 49/2017)

Память не выдаёт мне подробностей того последнего вечера – то ли за многие годы она ослабела и выжила совсем из ума, то ли не желает будоражить и без того ноющую мою боль. Память стыдливо отворачивается, как бы уклончиво пожимает плечами на мои вопросы, мол, дело давнее, столько прошло, всего не упомнишь, да и были мы с тобой тогда в весьма юных летах. И мать с отчимом тут ни при чём, ты их навещаешь, они тебя любят – что ещё человеку надо? И гони от себя эту боль – что уселся с нею в обнимку? – пусть доживает благополучно свой век в лесной глуши, собирая орешки и ягоды на зиму. И не ходи ты больше на эти развалины – что проку в том?

Тяжкий и нудный разговор с памятью понемногу воскрешает дом на улице имени великого пролетарского писателя, в котором мы тогда жили. Снова высаживаются деревья вдоль тротуара, зажигаются фонари, расставляются даже урны возле скамеек, и в этом навечно погружённом во мрак городе ненадолго загораются луна и звёзды.

Я вижу несмелый силуэт отца, приближающийся к нашим воротам. Вот он, высокий и худой, с вечно спокойным, даже отрешённым взглядом, идёт по вымощенной плитами дорожке к двери и звонит. А там, в чреве громадного дома, нахожусь я, подкрутив все свои заводные игрушки, чтобы враз их запустить по комнате назло ненавистной старухе. Но вот я слышу родной голос: «Вы меня простите, понимаю, что не вовремя, но только я завтра уезжаю, мне надо что-то важное сказать сыну, мы погуляем часок и вернёмся». Мать сердито ему говорит, что поздно уже, ведь виделся со мной только позавчера. А он своим ласковым, певучим голосом: «Да мне нужно очень, ты же понимаешь, у меня, кроме него, в этом мире никого нет». Я выскакиваю навстречу ему из комнаты, а оттуда несётся за мной разноголосица скрежета и визга закрутившихся шестерёнок. Мать хватается за голову: о, боже, я скоро с ума сойду! – и бежит в мою комнату. Мы не ждём её и, сняв с вешалки мои куртку и шапку, тихо выходим.

Нам кажется, что в этом мире нет никого, кроме нас. Мы идём, большие и счастливые, задеваем головой звёзды, загоняем шаловливый осенний ветерок себе в карманы и верим, что теперь ему оттуда не выбраться. В конце тротуара начинаем ступать осторожно, чтобы не нарушать покой маленьких суетливых людей, готовящихся ко сну, подошвами своих ботинок запросто крошим горы, моря и океаны, нам как бы нипочём, а здесь – ах, чёрт возьми, сынок, что мы с тобой, два гиганта, наделали! – порвали электрические провода и свалили столбы. Берём друг друга за руки и убегаем, а вслед нам летят отравленные стрелы туземцев, огненные струи драконов, леденящий вой проснувшихся чудовищ. И там, на краю вселенной, сворачиваем за некий призрачный угол и оказываемся в чудном поле, куда отец меня прежде не водил. Перед нами проходят дымчатые силуэты вечных странников. «Видишь, сынок: вот Дон Кихот и Санчо Панса, а это Гамлет, я тебя ещё познакомлю с ним, а вот и Одиссей, ты его узнал, надеюсь, ведь я много о нём тебе рассказывал».

Усталые, мы садимся на камни, отец запускает в карманы руки: «Вот ведь забыл, взял тебе апельсинов и забыл. Их всего четыре, но посмотри, какие они большие. Обрати внимание, сынок: облитые светом луны, они кажутся золотыми, возьми вот, поешь». Я отказываюсь – у нас есть, сейчас не хочу. Он смотрит на меня разочарованно: «Хорошо, я отдам их, когда пойдёшь домой». Он помолчал немного, но всё-таки не стерпел: «Вот и ты уже говоришь «у нас». Как мне больно, сынок, это слышать. Как бы я хотел вернуть всё сначала. У нас могла быть ещё девочка, сестрёнка тебе, если бы она появилась, всё у нас было бы по-другому, но мама не захотела, она её... не захотела». Простая душа, я радостно объявляю ему, что у меня будет сестрёнка, мама сказала. Он медленно заносит руки над головой, обхватывает её и долго так сидит.