Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

Сопоставление той действительности и сегодняшней реальности – актуальный план анализа фильма, не навязанный авторами, а возникающий естественно и спонтанно. «Насколько возможно такое сейчас? Насколько мы – они, те? И какие те – зэки или конвой? В какой степени мы-они готовы капитулировать – или, наоборот, какая мера нашего сегодняшнего мужества? Чего мы стоим в крайних ситуациях?»[543]

IV

Другой такой фильм-экранизацию, который столь сильно затрагивал бы современную жизнь, так неожиданно, парадоксально ее актуализировал, охватывая огромный пласт реальности, а не только истории, назвать трудно, если не невозможно. Центральный конфликт фильма – пресловутый звонок Иннокентия Володина – яркое тому подтверждение. Здесь тугой узел противоречий и поле раздора, здесь прочерчиваются те самые границы патриотизма, о которых когда-то писали демократ Герцен и несогласные с ним писатели патриотического направления.

Надо ли любовь к родине распространять и на всякое ее правительство?

Как относиться к правительству, если оно губит родину и является по своей сути врагом своему народу?

Как совместить любовь к родине с ненавистью к власти и ее вождям?

Как соотносится ненависть к власти с большевистской тактикой, успешно примененной Лениным в условиях Первой мировой войны, о поражении своему правительству? Не повторяется ли в ситуации «звонка Володина» тот же самый стандарт, только с обратным знаком?

Экспресс-опрос, проведенный радиостанцией «Эхо Москвы» в рамках программы «Рикошет» по интерактивным телефонам, показал, что 64 % опрошенных считают персонаж романа А. Солженицына «В круге первом» Иннокентия Володина героем, в то время как 36 % считает его предателем. (Всего в ходе опроса за 5 минут на радиостанцию «Эхо Москвы» поступило 3839 телефонных звонков.)

Фильм, вслед за романом, поставил неожиданные, весьма неудобные вопросы. Как сопереживать персонажу Дмитрия Певцова, молодому советскому дипломату Иннокентию Володину, позвонившему в американское посольство, чтобы сообщить о намерении советского разведчика украсть у американцев чертежи атомной бомбы? Мог ли звонок, приуроченный в романе к декабрю 1949 года, изменить что-либо в ситуации с бомбой, если в СССР к этому моменту уже было проведено успешное испытание своего атомного оружия? Как квалифицировать поступок дипломата, даже если учесть тот факт, что СССР был в то время тоталитарной державой? Как относиться к тому факту, что Володин не только пытался помешать Сталину в его «атомных планах», но и сдал другому государству «своего» разведчика, секретного агента?

Кажется, эти вопросы более всего будоражат и волнуют образованного, культурного зрителя (равно как и сегодняшнего читателя Солженицына). Та двойственность, если не сказать двусмысленность, которая стоит за феноменом «звонка», разделила телеаудиторию на непримиримые и в общем почти враждебные лагеря. Звонок Володина оказался лакмусовой бумажкой, проверкой: кто с «предателем», а кто с «героем». Еще до начала демонстрации фильма самые доброжелательно настроенные зрители, те, которые радовались, что вот-вот окунутся в мир крупных людей и значительных мыслей, в страшную атмосферу позднего сталинизма, побаивались одной-единственной сюжетной линии романа. Насколько убедительно будет мотивирован безумный поступок молодого дипломата Иннокентия Володина, его роковой звонок в американское посольство? Роковой, конечно, не для страны или режима, которым такой звонок уже не мог повредить, а для самого дипломата. «Тут материя деликатная, – считает Ю. Кублановский. – Что ни говори, а это предательство наших разведчиков, пусть даже из высоких соображений – не допустить Сталина до новейших военных секретов, которые он мог бы использовать для следующего витка тоталитарной экспансии»[544].

Имеет смысл привести высказывание физика А. А. Бриша, одного из конструкторов первых советских атомных бомб, на шарашке не сидевшего, репрессиям не подвергавшегося, но режим секретности познавшего. «Мы любили свою страну и всё готовы были для нее сделать. Увлеченный научным поиском человек сам себя может заточить сильнее любого режима. Не могу найти объяснения поступку преуспевающего дипломата, который звонит в посольство США, чтобы выдать человека, помогающего своей стране. Есть в этом какая-то историческая неправда. Люди в моем окружении, которых я помню, были исключительно доброжелательные, никакого озлобления не было… Подобный шаг в моем понимании был абсолютно не характерен для ученых того времени. И, главное, ничем не мотивирован: недовольство и предательство понятия из разных этических категорий»[545].