Литературное досье Николая Островского

Какая удивительная грусть и тоска в письме комсомольского работника! Но вот 1930 год. Безнадёжно больной Островский лечится в Мацестинском санатории. Пройдёт ещё целый год до появления на бумаге первой части романа "Как закалялась сталь", но в письме А.А. Жигиревой от 3 октября мы уже узнаём в Островском будущего Корчагина, когда он пишет:

"Часто льётся моя песенка здесь, и слыву я за весёлого парня. Ведь в сердечке бьётся 26 лет, и никогда не затухнет динамо молодости и огня. Ведь если жить, то не скрипеть".

И это после многочисленных операций, после потери подвижности и зрения, когда потеряны последние надежды на восстановление хоть чего-то из ушедшего навсегда. "Не скрипеть!" – становится главным лозунгом жизни, и он начинает писать.

Островский понимает, что в трудное послереволюционное время, когда страна с трудом поднимается из разрухи, читателям нужен оптимизм, ибо только с его помощью можно преодолевать самые трудные препятствия. Впрочем, понимает он это скорее сердцем, а не сознанием, ибо, приступая к работе над книгой, еще не знал и не мог знать, что сможет стать писателем и, тем более, таким известным. Однако оптимизм был им угадан абсолютно верно, что и создало славу книге, тогда как многие ничуть не хуже написанные в те годы произведения Всеволода Иванова, Виктора Кина, Аркадия Гайдара и других современников Островского не смогли подняться до уровня популярности романа "Как закалялась сталь", возможно, лишь потому, что в них не было столь высокой степени оптимизма и революционного пафоса.

И всё же это не означает, что Островский хотел вылепить героя для подражания. Нет, он брал его из жизни, частично из своей, но, как и положено художнику, расставляя акценты на том, что находил более важным. И ему очень хотелось, чтобы постановщики фильмов и спектаклей правильно понимали эти акценты. Поэтому при обсуждении текста пьесы В. Рафаловича, написанной по роману "Как закалялась сталь", Островский был чрезвычайно раздражён существенными отклонениями от замыслов романа и искажениями образов и сцен. Например, он говорит по поводу одного эпизода, названного условно "Глубокий тыл":

"Эта сцена не годится. Недопустимо такое противопоставление Павла и Артёма. Такого в романе нигде нет. В конце книги Артём – активный партиец. Вы даёте его таким, каким он был в 1922 году, а дело происходит в 1929-1930 годах. Тут Павел, может быть, показан уже скованным – просит передвинуть пешку, например. Артём беспокоится, что Павел убивает себя напряжённой учёбой, и просит Долинника повлиять. Узнав о мечте Павла написать книгу, он не верит в возможность этого, но поддерживает его, чтобы не разочаровать Павла. Надо очень точно показать это.

Показать на игре в шахматы, как Павел воспринимает удары жизни. Это ожесточённое мужество. Этокак в боксе – он падает, но моментально поднимается и бросается на противника снова и снова. И он не мрачен. Вы не даёте его обаятельным. Знайте, он страдает, но улыбается. Это настоящий рабочий парень, боец. Не надо разговоров о трагизме, но надо дать так, чтобы зритель почувствовал трагедию".

Островский хочет видеть в постановках жизненные образы, позволить зрителю понять правду жизни и сопереживать ей, поэтому он откровенно говорит Рафаловичу: