Литературное досье Николая Островского

У некоторых читателей могут возникнуть естественные сомнения. Они вспомнят письма Островского к редакторам, в которых он утверждал, что собственной рукой вычеркивал страницы и главы из своей книги. Все это действительно так, но письма Островского требуют самого серьезного прочтения.

20 мая 1932 года в письме к своему старшему другу А. Жигиревой Островский сообщает о начале публикации первой части романа в журнале «Молодая гвардия» и при этом сетует:

«Конец книги срезали: очень большая получилась—нет бумаги. Повырезали кое-где для сокращения, немного покалечили книгу, но что поделаешь – первый шаг».

В другом письме говорится о том, что подобное не будет позволено сделать со второй частью романа, но после ее выхода, в 1934 году, Н. Островский пишет Финкельштейну:

«…из шестнадцати с половиной листов³ напечатали десять с половиной. Комментарии излишни».

Еще позже, через год, Островский обращается к редактору издательства «Молодая гвардия» с просьбой не публиковать во второй части романа начало первой главы, где рассказывается об участии Павла Корчагина в оппозиции. Аргументируя такое решение тем, что «герои нашей эпохи – это люди, никогда не сбивающиеся с генеральной линии партии», Островский не случайно добавляет: «Это общее мнение партийных товарищей».

Да, под давлением «общего мнения» приходилось соглашаться с купюрами, но мог ли поступать иначе слепой, прикованный к постели, начинающий писатель?

Восстановим же некоторые из не публиковавшихся при жизни писателя и долгие годы после его смерти страниц книги, прочитаем их внимательно.

Четвертая глава первой части книги начинается с рассказа о том, как в маленький городок Шепетовку одна за другой приходят банды атаманов Павлюка и Голуба. Повздорив между собой, они начинают перестрелку, напоминающую настоящий бой. Далее в рукописи описываются переживания обывателя в этот момент.

«Автоном Петрович поднял голову, прислушался⁴. Нет, он не ошибся – стреляют, и быстро вскочил на ноги. Влипнув носом в стекло окна, он простоял несколько секунд. Сомнений быть не могло – в городе шел бой.

Надо снимать флажки сейчас же под портретом Шевченко. За петлюровские флажки от красных попасть может, а портрет Шевченко, как те, так и другие уважают. Хороший человек Тарас Шевченко: повесишь его и не бойся – кто бы ни пришел, слова плохого не скажет. Флажки – это другое дело. Он, Автоном Петрович, не дурак, он не растяпа, как Герасим Леонтьевич. Зачем рисковать Лениным, когда есть такой удобный выход?

Он постепенно отдирает флажки, но гвоздь вбит крепко. С силой рванул его и, потеряв равновесие, плюхается со всего размаха на пол. Разбуженная шумом жена вскакивает.

– Ты что с ума сошел, что ли, старый дурак?

Но Автоном Петрович, пребольно ударившись крестцом о пол, подстегиваемый болью, накидывается на жену:

– Тебе лишь бы спать. Ты царство небесное так проспишь. В городе черт знает что делается, а она спит себе. Я и флажки вывешивай, я и снимай, а тебя это, значит, не касается.

Брызги его слюны попадают на щеку жены. Она закрывается одеялом, и Автоном Петрович слышит ее придушенное:

– Идиот!

А в окна стучал молотком отзвук стихающих выстрелов, и на краю города, у паровой мельницы, отрывисто, по-собачьи лаял пулемет».