Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Вздорный, жестокий, неуживчивый – именно таким запомнился Лермонтов однокашникам. Сам же поэт впоследствии назвал время, проведенное в Школе юнкеров, «двумя страшными годами». Ведь, кроме кутежей и веселых посиделок, была еще учеба: подъем в шесть часов по барабанному бою (бабушка Арсеньева приказала денщику Лермонтова осторожно будить барина заранее, чтобы от звуков барабана не расстроились его нервы, но, узнав об этом, Мишель побил денщика и строго запретил ему исполнять приказ), строевая подготовка на плацу, придирки преподавателей, придирки великого князя Михаила, который был назначен начальником всех военно-учебных заведений. Павел Висковатов рассказывает: «Неудовольствия великого князя на школу начались с неудачного представления ординарцев, явившихся в один из воскресных дней. Сделав по этому поводу строжайший выговор командиру роты, великий князь приказал арестовать офицеров, которые, по его мнению, мало внушали юнкерам правильное понятие о дисциплине и обязанностях нижних чинов в этом отношении к офицерам. Последнее замечание вызвано было тем, что великий князь встретил на Невском проспекте подпрапорщика Тулубьева, который шел рядом с родным своим братом, офицером Преображенского полка. Другие юнкера также неоднократно замечались Его Высочеством в разговоре с офицерами на улице. Все они немедленно отправлялись в школу, под строгий арест, и, наконец, великий князь приказал объявить свою волю, что за подобные проступки, как нарушающие военное чинопочитание, виновные будут выписываться им в армию. Заметив также, что воспитанники школы часто отлучаются со двора в будни, и приписывая это слабости ближайшего начальства, он приказал на будущее время такие отпуски прекратить.

Желая подтянуть дисциплину и искоренить беспорядки, великий князь наезжал в школу невзначай. Так, приехав однажды, он прямо вошел в роту и приказал раздеться первому встречному юнкеру. О, ужас! На нем оказался жилет – в то время совершенно противозаконный атрибут туалета, изобличавший, по понятиям строгих блюстителей формы, чуть ли не революционный дух. На других воспитанниках великим князем были замечены „шелковые или неисправные галстуки“. Это было поводом к сильнейшему гневу его высочества. Он приказал отправить под арест командира роты и всех отделенных офицеров, а подпрапорщиков не увольнять со двора впредь до приказания. На другой день великий князь опять приехал в школу и, к крайнему удивлению своему, вновь застал те же беспорядки в одежде. На этот раз гроза разразилась уже над командиром школы, генерал-майором, которому объявлен был строгий выговор».

А один из однокашников Лермонтова вспоминает: «В то время в юнкерской школе нам не позволялось читать книг чисто литературного содержания, хотя мы не всегда исполняли это; те, которые любили чтение, занимались им большею частью по праздникам, когда нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с книгою в руках, и книга эта была – сочинения Байрона и иногда Вальтер Скотт, на английском языке, – Лермонтов знал этот язык. Какое имело влияние на поэзию Лермонтова чтение Байрона – всем известно; но не одно это, и характер его, отчасти схожий с Байроновым, был причиной, что Лермонтов, несмотря на свою самобытность, невольно иногда подражал британскому поэту».

Впрочем, Лермонтов мог и иронизировать над своими неприятностями, как он это делает в стихах «Юнкерская молитва»:

Царю небесный!
Спаси меня
От куртки тесной,
Как от огня.
От маршировки
Меня избавь,
В парадировки
Меня не ставь.
Пускай в манеже
Алехин глас
Как можно реже
Тревожит нас.
Еще моленье
Прошу принять —
В то воскресенье
Дай разрешенье
Мне опоздать.
Я, царь всевышний,
Хорош уж тем,
Что просьбой лишней
Не надоем.

«Алеха», упомянутый в этих строках, – Алексей Степанович Стукеев, командир эскадрона.

И все же годы, проведенные в Школе, не были вовсе безотрадными. Юнкера издавали свой рукописный журнал, и Лермонтов публиковал там свои стихи, по большей части такого содержания, которое смело можно было назвать «непечатным».