– Как мило!.. О, произнеси еще раз это слово! Я так привык его слушать из уст твоих, я так привык повиноваться тебе…
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в грудь.
В эту минуту за ширмой раздался выстрел, и пороховой дым окурил спальню.
Граф устремил на нее вопросительный взгляд.
Вслед за выстрелом, будто эхо, послышался на улице гром какого-то тяжелого экипажа, остановившегося у подъезда.
Княгиня не слыхала этого грома. Когда выстрел отозвался смертью в ушах ее, она бросилась к ширме, она уже ступила за ширму… Вдруг к ногам ее упал труп юноши, загородив ей дорогу: кровь забагровила узоры ковра.
Жизнь то вспыхивала, то застывала в ней; она, казалось, еще не потеряла присутствия духа, потому что давно ожидала чего-то страшного. Предчувствие не обмануло ее. Она схватила свой платок, чтобы зажать рану несчастного… Она припала к лицу его, как бы желая раздуть в нем искру жизни… Она произнесла только: я его убийца! Он дышал еще, он устремил на нее прощальный, безукорный взгляд и старался схватить ее руку.
Пораженный такою сценою, таким феноменом, совершившимся в спальне светской женщины, безмолвно стоял граф, взирая на умирающего товарища. Трудно было решить, что происходило в нем.
Тогда послышался необыкновенный разгром суматохи во всем доме… миг – и в спальню княгини вбежал человек средних лет, одетый по-дорожному, в военном сюртуке без эполет.
То был муж ее.
Граф невольно вздрогнул от такой нечаянности.
Княгиня увидала приезжего, но она не изменилась в лице, она даже не вздрогнула от страха, она по-прежнему стояла на коленях над трупом. Бледно, открыто, благородно, невыразимо прекрасно было лицо этой женщины. Оно резко обозначало ее нерушимый характер и силу любви ее.
Глаза бедного мужа остолбенели, руки его опустились от картины, представившейся ему.
– Боже мой! – произнес он, указывая на юношу, истекавшего кровью. – Что все это значит? Убийство! Кровь!! Лидия! Лидия!.. Кто этот человек?
Она отвечала твердым голосом:
– Это мой любовник!».
Но симпатии авторов, разумеется, всегда на стороне чистых душ и истинной, пусть даже не освященной узами брака, любви. Любви, которая умирает от тлетворного влияния светского общества. Именно в этой точке вполне реалистические повести из светской жизни, такие как упоминавшиеся выше «Вечера на Карповке» Марии Жуковой, перекликались с более ранними сентиментальными и романтическими произведениями.
Светская жизнь, как нам известно, кипела не только в роскошных особняках, но и не менее оживленной она была на фешенебельных дачах в окрестностях Петербурга. В начале этой главы мы вместе с героями Жуковой навещали дачи на Петербургской стороне, а теперь посмотрим, как протекала дачная жизнь к югу от столицы, на знаменитой Петергофской дороге. И возьмем с собой в качестве путеводителя еще одну повесть Жуковой, которая так и называется – «Дача на Петергофской дороге».
М. С. Жукова
«Дача, – пишет Жукова, – находилась, не помню точно, на которой версте, только это была одна из лучших дач на Петергофской дороге. Когда-то она, как и большая часть этих дач, принадлежала знатному господину и, подобно другим, перешла в руки владельца, которого имя, казалось, само с удивлением видело себя на дощечке, привешенной к воротам, некогда гостеприимно отворявшимся для графов и князей и их дорогих цугов. На этой даче был и пруд, извилистый, как речка, и мостики, и зеленые поляны посреди живописных рощ, и кривые дорожки, теперь глубоко вросшие в землю, и насыпные возвышения, увенчанные храмами, и несколько полуобвалившихся домиков, некогда служивших для помещения многочисленных гостей и проживающих прежних именитых хозяев, а теперь отдаваемых по мелочи внаймы. Но что всего было лучше на даче и, разумеется, менее всего посещаемо, это заречное, – так называлось обширное место, которое отделялось от возделанной части сада прудом и шло до самого взморья едва приметным скатом. Это место было покрыто густым сосновым лесом, частию же оставалось под лугами и болотом. Здесь охотник нередко находил не бедную добычу, а небольшое стадо рогатого скота, пасшееся по полянам, довольно хорошие пастбища. От самого пруда к взморью шла широкая просека и выходила на открытую поляну, на которой росло несколько дубов, может быть, современников тем, что некогда падали под ударами ревностной секиры на берегах еще дикой, не закованной в гранитных берегах Фонтанки. Отсюда открывалась часть взморья, плоский остров, покрытый мелким лесом; влево, вдали, весь берег с царственными Стрельною и Петергофом. Тут хорошо было, когда темные тучи облегали горизонт и невидимое за ними солнце, расцвечивая облака, рассеянные по тверди, вдруг разрывало свои завесы, бросало золото на тихие воды залива и снова, скрываясь, преждевременно оставляло вечеру свое царство; хорошо было тогда… особенно когда черный дым парохода, показываясь из-за острова, напоминал воображению широкую картину безбрежного моря. Море было там, за этой одноцветною полосою земли, и душа рвалась к нему, как рвется невольник к милой свободе».