Литературные первопроходцы Дальнего Востока

«Какой эгоист человек, какое он хищное животное… И он ещё осмеливается называть себя царём Земли, царём природы. Нет, он бич Земли. Это самый ужасный хищник, беспощадный, свирепый, жестокий», – записал Владимир Арсеньев в другой раз. Здесь он представляется антагонистом фанатичного охотника Николая Пржевальского, колотившего дичь в трудновообразимых масштабах. «В течение менее чем полутора лет, проведённых мной собственно в экспедициях по Уссурийскому краю, я расстрелял вместе с товарищем двенадцать пудов дроби и свинца», – пишет Пржевальский. Или: «Испытав ещё прежде неудобство обыкновенного, хотя и очень большого ягдташа при здешних охотах, где убитую дичь можно считать на вес, а не на число, я брал теперь с собой, идя за фазанами, солдата с большим мешком, а сам нагружался порохом и дробью… Тут начиналась уже не охота, а настоящая бойня, потому что… собака находила фазанов в буквальном смысле на каждом шагу… Часа через три или даже иногда менее я убивал от 25 до 35 фазанов, которые весили от двух до трёх пудов, так что мой солдат едва доносил домой полный и тяжёлый мешок. Такой погром производил я почти ежедневно во время своего десятидневного пребывания на Сучане (река Партизанская. – В. А.), и долго будут помнить меня тамошние фазаны, так как дня через три уже можно было видеть на полях хромых, куцых и тому подобных инвалидов. Роскошь в этом случае доходила до того, что я приказывал варить себе суп только из одних фазаньих потрохов, а за неимением масла употреблял и собирал на дальнейший путь их жир». На озере Ханка: «Не было никакой надобности гоняться за всякой убитой уткой, когда в несколько минут можно было настрелять ещё целый десяток. Иногда за одну охоту я убивал 30–40 штук и вообще всю весну продовольствовал как себя с товарищем, так равно двух своих солдат почти исключительно гусями да утками». На реке Лефу: «Коз я перебил очень много, и не только продовольствовал… себя и всех своих спутников, но даже иногда бросал излишек мяса, скоро портившегося на сильных жарах…»

Дело, возможно, не только в различии темпераментов, но и в том, что Владимир Арсеньев путешествовал по Приморью спустя несколько десятилетий после Николая Пржевальского. Это раньше никому в голову не приходило жалеть казавшееся бессчётным зверьё; не то – в ХХ веке. Когда Арсеньев и Дерсу засыпают брошенную китайцами звероловную яму, последний говорит: «Всё кругом скоро манза совсем кончай. Моя думай, ещё десять лет – олень, соболь, белка пропади есть». Арсеньев соглашается: «У себя на родине китайцы уничтожили всё живое. У них в стране остались только вороны, собаки и крысы. Даже в море, вблизи берегов, они уничтожили всех трепангов, крабов, моллюсков и всю морскую капусту. Богатый зверем и лесами Приамурский край ожидает та же участь, если своевременно не будут приняты меры к борьбе с хищничеством китайцев». К концу ХХ века эти слова приобрели новую актуальность: с распадом СССР граница стала полупрозрачной, в тайге орудовали и китайцы, и отечественные коммерсанты. За границу пошли лес, тигриные шкуры, медвежьи лапы, даже лягушки… «Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. Где же русские власти, где же охрана лесов, где закон? В недалёком будущем богатый зверем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню», – писал Арсеньев век назад. Что сказал бы сегодня?

«Цивилизация родит преступников»

Владимир Арсеньев уехал из столицы в провинцию. Городу предпочитал тайгу.

Не раз получал приглашения переехать в столицу. Думал над ними, но в итоге отклонял. Объяснял Льву Штернбергу: «Интриг между учёными в Петербурге – хоть отбавляй! В этом отношении у нас в провинции лучше… Карьеризм поглотил хорошие чувства человека! Этот Вавилон закрутил было и меня, да, слава богу, я вовремя очнулся и убежал к себе в Приамурье».

Это был осознанный выбор, продиктованный не только интересами дела, но и этическими воззрениями Владимира Арсеньева. Европейцев, прогрессистов, горожан он откровенно недолюбливает.

«В тайге грубеешь, но та же тайга облагораживает душу. В такие минуты одиночества чувствуешь себя счастливым. Одиночество родит мышление, которое анализирует твои же жизненные поступки. Вот покаяние, вот исповедь», – записал он однажды, сравнивая тайгу с храмом. Ещё: «Дойдя до реки Кулумбе, я сел на камень и стал слушать тихие, ночные, едва уловимые, как шёпот, звуки… В такие минуты человек облагораживается и как бы входит в общение с Богом. Этого нельзя передать словами – это надо перечувствовать. Это доступно только тому, кто созерцание природы ставит выше всяческих городских удовольствий. Я чувствовал себя легко и понимал, что счастье заключается не в накоплении богатств, а в здоровье, свободе и в тесном общении с природой».