Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Вот тогда-то он и собрал вокруг себя «группу товарищей», которым предстояло сделаться его друзьями. В нее входили Раймон Арон, Поль Низан, а главное – Симона де Бовуар, подруга его жизни и единомышленница, тоже только что прошедшая конкурс на замещение должности преподавателя философии. Немного найдется примеров столь же долгого согласия, доверия и сосуществования двух равных по силе ума интеллектуалов. Раймон Арон, сержант метеослужбы, пристроил Сартра отбывать воинскую повинность недалеко от Парижа. В феврале 1931 года он занял место преподавателя философии в одном из лицеев Гавра и прожил в этом городе шесть лет, за вычетом времени, проведенного во Французском институте в Берлине, где он изучал феноменологию Гуссерля. Благожелательно настроенный генеральный инспектор подыскал ему работу в Гавре, а Симоне де Бовуар – в Руане, так что их тесные дружеские отношения не прерывались. Проработав еще год в Лане, Сартр был переведен в лицей Пастера в Нейи, можно считать – вернулся в Париж.

Первая награда, которой так желал дед, – звание преподавателя – была успешно получена, ученики Сартра были от него в восторге. Вторая награда, которой желал он сам, – литературное признание – стала реальностью, когда в 1938 году был издан роман «Тошнота» (действие которого происходит в Гавре), а еще через год вышел сборник новелл «Стена». Обе эти очень своеобразные книги привлекли внимание критиков и читателей-интеллектуалов. Началась война. Сартр был мобилизован, служил санитаром, попал в плен, был освобожден. Сотрудничал с «Леттр франсез»[313] и другими подпольными изданиями. В 1943 году на него внезапно обрушилась слава, которую принесла ему пьеса «Мухи». В ней он выразил иносказательно и символически чувства целого народа. Его философии предстояло выйти в открытое море в кильватере Сопротивления. Для американцев, стекавшихся в Париж в 1944 году, кафе, которые посещал Сартр, – «Флор», «Де Маю», «Табу» и «Роз руж» – уже были частью легенды. Самому Сартру эта легенда была не по вкусу. По его словам, если молодые люди в грязных рубахах в красную клетку, купленных в американских армейских магазинах, читали его книги, это «не имело никакого отношения к изучению его философии». Но это имело некоторое отношение к его внезапной славе. Как говорил Валери, «остальное – шум».

Под шумом подразумеваются известность, популярность, предложенные и отвергнутые почести. Жан д’Ормессон[314] заметил, что Сартр, как заложник собственного детства, во многом остался близок к Михаилу Строгову, а еще того более – к Сирано де Бержераку[315]. Его славе будут сопутствовать широкие жесты, словесные битвы и некоторая рисовка: «Духовно я свою Нобелевскую премию получил»[316]. Процитирую Жана д’Ормессона: «В собраниях картин, которыми завтрашние рокантены будут любоваться в пинакотеке литературной славы, среди портретов мерзавцев будут встречаться и портреты благородных людей… И школьники еще долго будут питать особенное пристрастие к этому старому Сирано из венесуэльских дебрей».

Милый старый Сирано, не лишенный великодушия, но принужденный, как и все мы, действовать «по обстоятельствам», которые диктовала его слава. Человек, в знак протеста против политики Соединенных Штатов во Вьетнаме отказавшийся выступить в американском Корнеллском университете, – это читатель «Михаила Строгова». Позволительно думать, что он скорее послужил бы делу мира, поехав в Корнелл и высказав там правду, которую американские студенты готовы были услышать, но отказ являлся красивым поступком. Выбирать между результативностью и безупречностью придется всегда, и те, кто выбирает пользу, неизменно тоскуют по чистоте и правильности.

Не знаю, испытывает ли Сартр тоску по результативности. Вполне возможно. В «Словах» он заявляет, что перестал узнавать себя в авторе «Тошноты»: «С тех пор я переменился. Я расскажу позднее, какие кислоты разъели прозрачный панцирь, который деформировал меня, как и когда я познакомился с насилием, обнаружил свое уродство – оно надолго стало моей негативной опорой, жженой известью, растворившей чудесное дитя, – какие причины заставили меня систематически мыслить наперекор себе, до такой степени наперекор, что чем сильнее досаждало мне мое собственное суждение, тем очевиднее была для меня его истинность. Иллюзия предназначения рассыпалась в прах: муки, искупление, бессмертие – все рухнуло, от здания, воздвигнутого мной, остались только руины, святой дух был настигнут мной в подвале и изгнан; атеизм – предприятие жестокое и требующее выдержки, думаю, что довел дело до конца. Я все вижу ясно, не занимаюсь самообманом, знаю свои задачи, наверняка достоин награды за гражданственность; вот уже десять лет, как я – человек, очнувшийся после тяжелого, горького и сладостного безумия: трудно прийти в себя, нельзя без смеха вспоминать свои заблуждения, неизвестно, что делать со своей жизнью».