Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

На это лорд Моран отвечает, что он и сам прекрасно отдавал себе отчет об опасностях, которые его подстерегают. В то время, когда сэр Уинстон был еще жив, многочисленные друзья умоляли Морана опубликовать эти записки военных лет. Но он всегда отказывался. «Я не имею права, он был моим пациентом», – говорил Моран. И только когда великий английский историк Тревельян сказал ему однажды в Кембридже: «Но ведь это часть истории: в любом случае рано или поздно о таком человеке все становится известно, откройте же нам правду», – его твердая решимость не публиковать свои записи начала ослабевать. В самом деле, всегда найдутся серьезные причины сделать то, чего в глубине души страстно желаешь. Лорд Моран отмел свои сомнения, искренне считая, что, объяснив усталостью ошибки, в которых можно было упрекнуть Черчилля, он только упрочит посмертную славу своего героя.

«Какие ошибки? – спрашивают тогда убежденные сторонники премьер-министра. – Не лучше ли признать его редкостную интуицию? Черчилль решил перенести на год позже высадку союзных войск во Франции, в то время как американцы планировали это сделать еще в 1943 году. Разве не был он прав, тысячу раз прав, ведь плохо подготовленная операция могла привести к поражению и многочисленным жертвам? Черчилль ратовал за вторжение союзников на Балканы и планировал поход генерала Александера на Вену, чтобы помешать продвижению русских вглубь Западной Европы. Разве не был он прав, тысячу раз прав? И позднее, относительно Суэцкого кризиса, когда Черчилль сказал: „Если б я все еще был премьер-министром, я бы не допустил интервенции в Египет, но уж если б решился, то довел бы дело до конца“, – разве не был он прав, тысячу раз прав?»

Разумеется! Но надо отдать справедливость лорду Морану: персонаж, который вырисовывается на его восьмистах страницах, выглядит героем и достоин восхищения. Конечно, некоторые черты премьер-министра удивляют и озадачивают: приступы слезливости в минуты волнения, его любовь к театральным жестам, манера изображать гения, капризы, как у избалованного ребенка, нежелание признавать очевидное. «Необыкновенный человек, – говорил о нем генерал Маршалл, – но он не хочет смотреть правде в глаза и этим отличается от настоящего солдата». Он также не желал слушать возражений. «Уинстон, – утверждает Моран, – держит при себе советников одного типа – оптимистов, верящих в успех». Как человек, привыкший властвовать, он не переносил, когда с ним не соглашались. Однажды он сказал о Сталине: «Да знает ли он, с кем говорит? С представителем самой великой империи в истории человечества». Он плохо разбирался в характерах, и случалось, что человеку серьезному предпочитал яркого. Таковы были его слабости.

В чем же была его сила? Прежде всего в беспредельном мужестве – он был воплощением британской стойкости. В воображении, которое позволяло ему смотреть далеко в будущее, но было неотделимо от романтической привязанности к прошлому. Никто не любил так, как он, историю Англии, ее силу, ее общественные институты. Палата общин была ему родным домом. В его глазах королевский трон Англии был окружен мистической тайной. Он всем сердцем верил в монархию, любую монархию. «Энтони, – говорил он Идену[491], – если бы в 1918 году внука кайзера посадили на трон, Гитлер никогда бы не захватил власть». А вот что он сказал Морану: «Ни одна форма правления не приносит столько дивидендов, сколько их приносит монархия».

Но главная его сила заключалась в красноречии и виртуозном владении родным языком. Воспитанный на англиканской версии Библии, на Гиббоне и Маколее[492], он выработал свой неповторимый стиль, который очень точно соответствовал торжественности момента, когда ему нужно было произносить слова поддержки своему народу. Здесь соединялось все: чувство долга, гордость, любовь к точным формулировкам, ритм, искусство плыть по волнам красивых фраз – и все это превращало его в проповедника, религией которого была Англия. Его речь состояла из конкретных саксонских слов. Он старался выразить свои мысли самыми простыми, самыми короткими словами, и оказывалось, что это всегда было именно то, чего ждали от него англичане. «Да поможет нам Бог, который объединил нас в сей великий час», – пел Руперт Брук[493] в 1915 году. Черчилль гордился тем, что, живет в эту грозную эпоху, волнующую и возвышенную. Он чувствовал, что избран для участия в исторических событиях.