Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Любопытно, что два самых знаменитых оратора, говорящих по-английски, – Линкольн и Черчилль – были самоучками, очень мало в своей жизни читавшими. Черчилль, окончивший школу Харроу[494], не приобрел каких-нибудь серьезных знаний. Интересно, что, когда болезнь вынудила его уйти с поста, он впервые открыл для себя самые знаменитые английские романы: «Джейн Эйр» и «Том Джонс». До этого он их не читал. Зато он знал наизусть таких поэтов, как Шекспир, Поп, и именно поэзия вкупе с Библией питала его красноречие. Отрадно знать, что эти руководители своих государств – Рузвельт, Черчилль, Иден, – встретившись на какой-нибудь конференции, любили иногда по вечерам читать прекрасные стихи прямо под открытым небом.

Черчилль долго колебался, прежде чем вынужденно уйти со своего поста без всякой надежды на него вернуться. Есть что-то шекспировское в описании этого старого льва, внезапно отстраненного от власти. Временами оно заставляет вспомнить о короле Лире. Уже в 1945 году, проиграв послевоенные выборы, он думал, что его жизнь закончилась. «Чего мне особенно будет не хватать, – говорил он Морану, показывая красный деревянный ящик с документами, который в Англии является одним из атрибутов власти, – чего мне будет не хватать, так это его. Странное ощущение! Я уже ничего не решаю, я осуществил все свои планы, но чувствую, что управлял бы лучше других».

Потом он снова стал премьер-министром. «Господи, прошу тебя, – говорил Жироду, – позволь иногда великим душам перед отрешением и перед смертью исполнить свой великий долг». Лебединая песня Черчилля была торжественной и достойной его. Выбрав Энтони Идена своим преемником, он передал ему красные деревянные ящики, дом № 10 на Даунинг-стрит и завет беречь Англию. Однако сам он еще при жизни постепенно становился легендой. Он превращался в мифическую фигуру, на критику которой английский народ наложил запрет. Речи 1940 года, «кровь, пот и слезы», «V» – как знак победы, толстые сигары – из всего этого складывался образ полубога, героя и защитника нации. Когда генерал лорд Алан Брук[495] опубликовал свои записные книжки, в которых критиковал военную стратегию Черчилля, британское общество было возмущено так же, как оно возмущается сегодня записками лорда Морана. Легенду не анализируют, в нее верят. Она ближе к истине, чем правда. Пациент умер, а герой живет.

III От Монтеня до Франса

Монтень

Еще и сегодня можно видеть в Перигоре, на холме (на той самой «горе» – montagne, от которой пошло имя Мишеля Эйкема де Монтеня), большую башню – его «библиотеку», где были написаны «Опыты», этот кладезь мудрости для всех: из него черпали Паскаль, и Ларошфуко, и Мольер, а еще до них – Шекспир, знавший книгу в переводе, а ближе к нам – Андре Жид, Ален. Прекрасно и отчасти даже поразительно, что какой-то перигорский дворянин, который, если не считать нескольких путешествий и поездок по долгу службы, провел всю жизнь среди людей своего края, стал одним из величайших французских писателей и по сию пору остается одним из наших учителей.

Великий писатель, Монтень, подобно Сен-Симону или Рецу[496], смотрит на вещи прямо и, используя слова обиходные, тщательно отбирает те из них, которые точно передают его мысль. «Основа большинства смут в мире – грамматическая», – говорит он. Отец, лучший в мире из отцов, обучил его латыни еще в раннем детстве. И на протяжении всей своей жизни он не переставал читать древних авторов – историков, моралистов или поэтов. От них перенял он «полновесный и сочный язык, сильный своей естественностью… Когда я вижу, как выразительны эти славные формы, такие живые, такие глубокие, я не говорю – вот меткое слово, я говорю – вот меткая мысль».

Только смысл освещает и производит слова. И тогда они не «ветер», но «плоть и кость». Подобно Горацию, которым он восхищается, Монтень не удовлетворяется первым словом, лежащим на поверхности, оно предало бы его. Он глядит глубже и проницательнее, ум его цепляет и рыщет в запасе слов и фигур, чтобы выразить себя. Монтень не располагает ресурсами латыни. Однако он находит достаточно выразительным и французский язык, потому что «нет ничего, о чем не скажешь на нашем охотничьем или военном жаргоне, это благодатная почва для заимствований».

Он знает, что живет в «диком крае», где нечасто встретишь человека, понимающего по-французски, но когда он говорит себе: «Это слово здешнее, гасконское», – это его ничуть не смущает, даже напротив, так как совершенство, к которому он стремится, – писать именно своим языком. Язык повседневный, обиходный – вот его орудие, пусть в нем попадаются фразы, краски которых потускнели от чересчур обыденного употребления. «Это, – говорит Монтень, – ничуть не притупляет их вкуса для человека с острым нюхом», – а у него нюх острый, поскольку он поэт в той же мере, что и философ.