Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Начиная с 1914 года Роллан опасался за Европу, предвидя те последствия, какие принесет ей мирное соглашение, построенное на ненависти. «Что оно способно принести, кроме жажды нового реванша? Позаботьтесь о том, чтобы будущий мир не обернулся угрозой новой войны. Позаботьтесь о том, чтобы возмещение ущерба не причинило нового, еще более тяжкого ущерба. Позаботьтесь о том, чтобы священные обязательства союзников не были забыты… и чтобы республиканская Франция, победив императора Германии, не утратила любви к свободе».

В 1918 году Роллан верил, что последнее слово будет за союзническими войсками, поддержанными Америкой. «Мне кажется, что никогда еще глупость всех глав государств и правительств всех европейских народов не проявлялась так явно… В течение четырех лет всем странам выпадал благоприятный случай, когда можно было бы с честью (если не с выгодой для себя) закончить войну, но все, сталкиваясь с таким счастливым случаем, впадали в безумие, с яростью его отбрасывая и лишая самих себя возможности избежать новых разрушений».

Русскую революцию 1917 года Роллан встретил сочувственно, несмотря на то что его индивидуализм плохо сочетался с коммунизмом. «Марксизм аморален, – говорил он, – и он не может принести народу никакого внутреннего закона. Мне кажется, стать инструментом такого полного нравственного очищения, такой великой народной религии, разумной, социально оправданной и жаждущей нового порядка, могло бы толстовство… И я предвижу, что толстовство станет (ничего для этого не предприняв) мирской Церковью, официально поддерживаемой государством». Из этой цитаты понятно, как плохо знал Роллан и марксизм, и Ленина, в минимальной степени близких к толстовству.

Ему казалось, что победа обесчещена мирным договором[164]. Одно время он возлагал надежды на Вильсона, пока не увидел в нем тщеславного и одновременно нерешительного и косного проповедника, а председатель Парижской мирной конференции Клемансо[165] казался ему великим, но политически близоруким человеком.

Вернувшись в Париж, Роллан почувствовал, что лишился какого бы то ни было влияния на общественное мнение, – и снова принялся грести против течения. Его «Кола Брюньон»[166] был подвергнут тщательно организованному бойкоту, газеты отказывались помещать не только рецензии, но даже просто информацию о выходе книги. Люсьен Декав[167], бывший в ту пору ведущим литературной рубрики в «Журналь», восхищался «Кола Брюньоном», хотел написать об этой повести, но ему не дали опубликовать свою статью о ней.

23 июня 1919 года. «В шесть часов вечера, когда мы разговаривали с Суаресом на первом этаже его дома на улице Кассет, прогремел гром. Сначала я подумал, что это гроза, но гром не утихал. Это означало, что подписан мир. Пушки приветствовали его через равные промежутки времени серией из двадцати залпов. Печальный мир! Ничтожный промежуток между двумя бойнями народов! Но кто у нас думает о завтрашнем дне?»

Кто думал о завтрашнем дне? Ромен Роллан. И он был прав, думая о том, что будет завтра, потому что это завтра наступило в 1939 году.

IV

Конец путешествия

Для моих ровесников – тех, кому, как и мне, в 1905 году было двадцать лет, – великий Ромен Роллан был автором жизнеописаний Бетховена и Микеланджело, автором «Драм Революции», автором «Жан-Кристофа», оказавшимся несколько позже автором книги «Над схваткой». Но, как творец, он не остановился на этом. Так же, над схваткой, возникли его аллегорический фарс «Лилюли» и роман «Клерамбо», который был «историей чистой совести во время войны» и историей страсти – трагических переживаний изолированного от общества человека, в образе которого нашла почти точное отражение личность автора. Иллюзия по имени Лилюли, как смертоносный Ариэль, стравливает крестьян, похожих друг на друга как две капли воды, – тех, кто живет по одну сторону узкого оврага, натравливает на тех, кто живет по другую его сторону. Богиня Лопп’их (Общественное Мнение) «напоминает древнего индийского идола, грубого и пышно изукрашенного»; у нее немая, но роковая роль. Господь Бог – «благообразный старец, величественный, но чем-то похожий на разбогатевшего проходимца» – продает божков в обоих лагерях и подстрекает сражающихся. «Я человек порядка и почитаю правительства, – говорит он, – все правительства, какие существуют. Мой принцип, сударь, быть всегда в хороших отношениях с теми, кто силен. Кто б они ни были – они прекрасны, они добры, они… сильны. Этим все сказано. Бывает, правда, что они сменяются, но тогда и я меняюсь одновременно с ними, а иногда и на четверть часа раньше. Нет, меня на этом не подловишь! И я всегда, сударь, всегда с теми, кто держит в руках дубинку»[168].