Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Но реальный мир не склонен втискиваться в формы, которые навязывает ему поэзия. Поэта преследуют грубые и сильные чудовища. Кокто был для них особенно лакомой дичью. Он обостренно чувствовал одиночество, в которое погружен человек, невозможность соединиться с теми, кого любишь, – словом, трудность бытия. Нам, восторженно любующимся вспышками его остроумия, невозможно себе представить, что на площадку, с которой запускали фейерверк, опустится ночь и от всего этого волшебства останутся лишь обугленные трубочки. Жизнь поэта выглядит танцем, но, подобно акробату, он танцует над пропастью: если оступится, разобьется насмерть. Воспользовавшись милой нашим романтикам мыслью о том, что поэт пишет собственной кровью, Кокто снял незабываемый фильм.

Чернила, которыми пишу, из лебединой крови,
Он умер, чтобы быть в строке живым.

Очень рано красная нить вывела его к лику смерти. Она представлялась Кокто очень красивой молодой женщиной в белом медицинском халате и резиновых перчатках; речь у нее быстрая, голос резкий и равнодушный. За ее лимузином следуют мотоциклисты в черном, ее подручные.

Смерть не действует сама,
У нее есть дуэлянты,
Палачи, убийцы,
Они приносят то, что любит она.

Ее стерильная и сухая деловитость пугает больше, чем танец скелетов. Эта зловещая распорядительница очень рано пришла за теми, кого он любил, и потому у Кокто неизменно наслаиваются одна на другую мелодии любви и смерти. Ему было всего тридцать лет, когда он написал:

Я вижу смерть, она уж рядом,
Увы, я на середине жизненного пути;
Молодость покидает меня, я получил ее удар.
Она снимает, смеясь, мой венок из роз;
Мы – узор ковра,
Который ткет смерть с изнанки.

Он не знал надежного способа отгородиться от смерти и бед. Он не только был фаталистом, но и верил в заговор сил, враждебных человеку. Трагедию Эдипа он принимал близко к сердцу, как и трагедию Орфея. С чрезвычайной серьезностью и суровостью он обращается к нам в начале «Адской машины»: «Взгляни, зритель, перед тобой одна из самых совершенных машин, построенных ужасными божествами для математически рассчитанного истребления смертных; ее взведенная до отказа пружина медленно раскручивается в течение всей человеческой жизни». Даже на закате своей блистательной жизни, несмотря на все обрушившиеся на него почести, несмотря на любовь и дружбу, которыми его окружали, он так и не смог избавиться от наваждения адской машины. И ведь это правда, что она подстерегает нас и поочередно уничтожит всех до одного. Правда также, что Кокто был более уязвим, чем другие, потому что был более восприимчив.

И все же надо продолжать жить. У Кокто были для этого свои рецепты. Первый из них – стать невидимым. Он вменял это себе в обязанность.

Душа, как наша плоть, нага.
Простят ли это нам?
Поэт, надень ты платье,
Чтобы ничья стыдливость не была задета.

Личина, которую на него надели, оберегала его личность. Те, кто, желая его уязвить, втыкал булавки в вылепленную ими восковую куколку, видя в ней сходство с Кокто, не причиняли ему ни малейшего вреда, потому что она на него не походила. Он считал, что всякий шедевр соткан из странных загадок и хорошо спрятанных признаний. «Мы живем впотьмах; ах, как же я восхищаюсь людьми, знающими, что они делают!» Он хранил свои тайны, потому что тайна, которую не охраняют, перестает быть тайной. Противники, без устали в него метившие, неизменно промахивались, потому что, невидимый, он всегда оказывался не там, где чудился им.

Второй линией защиты, которую он избрал, было развлечение в том смысле, как понимал его Паскаль. Некоторые его фразы приводят на память знаменитые «Мысли». «Если мне даже суждено прожить сто лет, – писал Кокто, – это все равно что несколько минут. Но мало кто из людей готов это признать и согласиться с тем, что мы находим себе занятия и играем в карты в скором поезде, который несется к смерти». Он и сам в этом мчащемся сквозь тьму веков экспрессе играл в карты. Под этим я имею в виду: соглашался стать президентом фестиваля или корриды, был душой компании на дружеском ужине, отгораживался от пропасти под ногами сотнями картин. «Что делать с этим страхом пустоты? – говорил он. – Он изнуряет меня. Надо забыть о нем. Я приучаю себя к этому. Я дохожу до того, что читаю детские книги. Я избегаю состояний, в которых мог бы ощутить, как летят часы». Пруст отыскивал утраченное время – Кокто старался его обмануть.

Я, чтобы время обмануть, песни сочинял
И пел на все лады.
Но не любил я ни похвал,
Ни слов холодных.