Литературные портреты: волшебники и маги

Где же найти спасение от этого плачевного состояния? В религии? Это возможно, но, если мы хотим соблюдать правила теологической игры, говорит Хаксли, не будем забывать, что это игра. Вероятно, чтобы вытерпеть жизнь, следует принять определенные религиозные условности. Всякое искусство имеет свои условности, а самое сложное из всех искусств – жизнь… Да, однако религия, признанная таким образом, – это уже не религия… Так в чем же спасение? В здравом смысле? Но мы не можем сказать, что прагматическая ценность чистого рационализма непременно превышает прагматическую ценность иррациональных верований. Кроме того, бо́льшая часть человечества не интересуется здравым смыслом и не удовлетворяется тем, чему он учит.

В этом трудном признании есть определенная смелость и, возможно, что-то от сладострастного мазохизма. В некоторых фразах Хаксли мы ощущаем бодлеровские состояния души, а среди поэтов это один из тех, кого он цитирует чаще других. Интеллект, скука, а чтобы бежать от скуки и мыслей – желание, разумеется очень умственное, безжалостной чувственности; все это, столь присущее Бодлеру, преобладает в творчестве Хаксли. Если этот последний остался бы прежним, он мог бы с невероятным блеском представить наступивший после войны период прозорливого и возвышенного отчаяния. Но он, похоже, уже изменился. Лоуренс сказал о нем:

«В каждом из нас больше индивидуальности, и каждый, кто пишет свои романы, – не кто иной, как маленький Олдос среди других людей, возможно гораздо более высоких, которые не пишут книг. Я имею в виду, что пишет только какая-то его часть, а не он сам. Нет, мне не нравятся его книги, хотя я вижу в них какую-то отчаянную смелость в отрицаниях и отречениях. Но повторяю, я чувствую, что только одна часть его самого пишет книги, это своего рода раннее детство. Реальная жизнь, безусловно, гораздо взрослее».

Как всякий цивилизованный человек, реальный Олдос постигает реальную жизнь, инстинкты и страсти через поэзию и музыку. И об обеих он говорит как человек, чувствующий и понимающий их.

Только поэты, говорит он, могут синтезировать жизнь той или иной эпохи. Энциклопедисты не могут этого сделать по той причине, что их интересуют только интеллектуальные способности человека; всего остального, его сути, они даже не касаются.

А в эссе под названием «Дальнейшее – молчание» он пишет:

«Чистое чувство и постижение прекрасного, боль и радость, любовь, мистический восторг и смерть – все глубинное, наиболее значимое для человеческой души можно пережить, но не выразить. Дальше – всегда и везде тишина. После тишины лучше всего невыразимое выражает музыка. Замечательно то, что тишина составляет неотъемлемую часть всякой хорошей музыки»[377].

Всякий раз, желая выразить гармонию мира, Хаксли прибегает к музыкальным образам. «Среди мелодий, которые встречаются в человеческом контрапункте, есть песни любви и анакреонтические песни, марши и дикие танцы, песни ненависти и шумные веселые песни». Говоря о творчестве Кэтрин Мэнсфилд, мы уже отмечали, что именно ее способность одновременно осознавать трагическое и смешное, невероятное и обыденное позволила ей обрести мистическое понимание мира и человеческой жизни. Только согласившись с тем, что мир непрост и до конца непостижим, мы начинаем понимать его. Подлинная философия – это религия, или же искусство, что представляет собой еще один вариант религии.

VIII

Когда-то американский эссеист Томас Бир назвал период между 1890 и 1900 годом «сиреневым десятилетием»[378]. Я с удовольствием отмечу, что десятилетие с 1920 по 1930 год было в Англии стальным, синим, воинственным, смелым десятилетием. То поколение, по словам Литтона Стрейчи, который был одним из его учителей, свернуло шею красноречию; оно испытало отвращение к фальшивым чувствам; оно довело искренность до цинизма, а цинизм – до жестокости. Прочтите для примера роман Ивлина Во «A Handful of Dust»[379]. Под видом фривольного повествования это еще более трагичное и обнаженное изображение мужчин и женщин, чем в самых суровых книгах Свифта, и, очевидно, необходимая реакция после завершившегося побоищами разгула чувственности.

Разочаровавшаяся в своих вождях, рожденная в тяжкий переходный период, несчастная, а значит, недоверчивая молодежь, которой слишком часто приходилось видеть, как лиризм служит прикрытием корысти и неведению, требует ясного стиля и неукоснительной точности. Хаксли в Англии является одним из первых писателей, чья культура была по-настоящему современной, он мог без усилий оперировать старинными и современными понятиями, составившими в начале XX века систему мира мыслящего человека. Каждая эпоха стремительного преобразования рождает своих энциклопедистов. В Англии сейчас это Уэллс и оба Хаксли, Рассел и Холдейн[380].