Литературные портреты: волшебники и маги

Мы понимаем, каким суровым и беспристрастным может быть Хаксли, даже когда речь идет о проблемах, которые наверняка прямо касаются его самого.

«Теперь, – говорит он, – я отдаю себе отчет в том, что подлинное очарование умственного существования – это его возможности, это замещение простых умственных схем трудностями действительности, спокойной и неопровержимой смерти – ошеломительным движением жизни. Несравненно проще быть сведущим, например, в истории искусства и иметь глубокие познания в метафизике и социологии, нежели лично и интуитивно разбираться в людях и поддерживать достойные отношения с друзьями, любовницей, женой или своими детьми».

А потому скажем, что Хаксли именно умственно сомневается в умственном начале, и признаем, что для интеллектуала нет иного способа в этом сомневаться. Человек, в значительной мере живущий рассудком, вынужден высшим усилием разума заново изобретать инстинкт. Это странный способ, но он – единственный, и если приглядеться повнимательнее, то Паскаль и Лоуренс тоже именно от ума возвращаются – один к вере, другой к естественному инстинкту. Интеллектуал, сознательно следующий этой методе, ближе к реальности, чем тот, кто замыкается в своих умозрительных установках и никогда не возобновляет контакта с землей. Интеллектуал – это не обязательно идеолог. Если он идет до конца своего исследования, ему удается обнаружить, что сама релятивистская позиция устарела, что настал момент, когда рассудок натыкаетсяна скалу инстинктов, и что, наконец, как это прекрасно доказал Честертон, несмотря на разногласия слепцов, слон остается слоном.

VII. Концепция мира

Что мы можем знать о природе слона, то есть вселенной? Какую концепцию мира предлагает нам Хаксли? Если, как учит Огюст Конт, все цивилизации последовательно проходят фетишистский, метафизический и позитивистский периоды, то Бернард Шоу и Лоуренс еще принадлежат метафизическому периоду современной Англии, а Хаксли представляет ее позитивистский период. В его творчестве нет никаких абстрактных божеств, Жизненной Силы, Сверхчеловека, Сил Тьмы. На экспериментах он строит гипотезы. Он постоянно готов отказаться от гипотезы, если эксперимент опровергает ее.

К чему приведет нас подобный метод? Разумеется, он позволит человеку приобрести бо́льшую власть над вселенной. Мы сможем с меньшими трудностями производить больше; у нас будет больше свободного времени; мы избавимся от многих физических страданий. Уже сегодня мы можем предполагать зарождение Дивного нового мира. Однако если в утопиях Уэллса после победы самураев над глупостью человек обретает райское блаженство, утопия Хаксли – это пессимистическое предвидение. Достижения науки принесут так мало реального счастья, что люди во многих случаях откажутся пользоваться ими.

«В техническом аспекте проще простого было бы свести рабочий день для низших каст к трем-четырем часам. Но от этого стали бы они хоть сколько-нибудь счастливей? Отнюдь нет. Эксперимент с рабочими часами был проведен еще полтора с лишним века назад. Во всей Ирландии ввели четырехчасовой рабочий день. И что же это дало в итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы – и больше ничего. Три с половиной лишних часа досуга не только не стали источником счастья, но даже пришлось людям глушить эту праздность сомой. Наше Бюро изобретений забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! – Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же рабочих; было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг»[376].

Употребляя сому, безобидный и всемогущий опиум, обитатели Дивного нового мира избегают страданий и страстей. Они умирают без боли, разглядывая картинки, но в этом заключается отрицательное счастье, и наиболее чувствительных из них посещает некоторая ностальгия по тому времени, когда страсти были реальными, а страдания – более достоверными.

«Предпочитаю быть самим собой. Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым», – говорит где-то Хаксли. Он отвергает иллюзии, которым более или менее осознанно предаются почти все люди. Он считает человеческий род, с его смесью животного начала и разума, обреченным на несчастье. Это другая формулировка теории о первородном грехе, и нас нисколько не удивляет, что, по мнению Хаксли, католицизм ближе реальному человеку, нежели оптимизм XVIII века.