Литературные портреты: волшебники и маги

В первых книгах Хаксли эта склонность к абстрактным мыслям сдерживалась или нивелировалась юмором. В романе «Желтый Кром» автор прибег к технике Анатоля Франса. Изложив поучительным тоном шутовские сюжеты, Франс почти всегда сочиняет беседу на две противоположные темы. Если одна серьезная, то другая легкомысленная. Если первая обагрена кровью, то вторая пропитана сладострастием. В романе «Театральная история» доктор Трюбле пересказывает миф Платона, а актриса Нантейль перебивает его, давая указания своей костюмерше. Если в церкви над возвышением с гробом грозой громыхает Dies irae[365], то его строфы прерываются непристойными или ничтожными речами. Точно так же и в начале романа «Шутовской хоровод» воспоминания Гамбрила и его размышления о жесткости церковных скамей и необходимости резиновых подушек вторгаются в гимны и проповеди.

Очень скоро Хаксли избавляется от влияния Франса и демонстрирует гораздо более сильное чувство юмора, которое – во всяком случае, в портретах – порой заставляет вспомнить Диккенса. Великолепные примеры великолепной сатиры мы находим в новелле «Две или три грации», где автор создает портреты Губерта (зануды) и Педли (человека, который «объясняет, в чем дело»). Другой пример, более суровый и даже мучительный, – портрет Барлепа в «Контрапункте».

Где-то Хаксли говорит о том, что Честертон был большим художником слова. Сам он достоин той же похвалы. Потребность в научной точности, являющейся одной из наиболее постоянных черт его характера, заставляет его избегать маловыразительных слов. Он резко осадил профессора Уайтхеда[366] и декана собора Святого Павла, обсуждавших «реальную сущность» религии. Он не только хорошо пишет, но и хорошо строит свои произведения, не в смысле флоберовского романа (если бы Хаксли захотел, ему легко удалась бы подобная книга, но не уверен, что он испытывает такое желание), а с точки зрения музыкальности. В «Контрапункте» он как раз и стремился оркестровать многочисленные темы.

«Литература должна быть как музыка. Не так, как у символистов, подчинявших звуку смысл. Но в большем масштабе, в композиции. Продумать Бетховена. Перемены настроений, резкие переходы (например, чередование величественности и шутки в первой части b-dur'ного квартета. Комическое, неожиданно проскальзывающее среди потрясающей трагической торжественности в скерцо c-moll'ного квартета). Еще интересней модуляции, переходы не из одной тональности в другую, а из одного настроения в другое. Тему формулируют, затем развивают, изменяют ее форму, незаметно искажают, и в конце концов она становится совсем другой… Дать это в романе. Как? Резкие переходы сделать нетрудно. Нужно только достаточно много действующих лиц и контрапункт параллельных сюжетов. Пока Джонс убивает жену, Смит катает ребенка в колясочке по саду. Только чередовать темы. Романист создает модуляции, дублируя ситуации или действующих лиц. Он показывает нескольких человек, полюбивших, или умирающих, или молящихся – каждый по-своему: непохожие друг на друга люди, разрешающие одну и ту же проблему»[367].

И наконец, романы могут быть великолепно скомпонованы, хорошо написаны и при этом не заинтересовать читателя нашего времени. Однако Хаксли, подобно Лоуренсу, выпало счастье (или же он обладал для этого достаточным мастерством), чтобы рассуждать на темы, интересующие наших самых умных современников, и рассматривать их именно в той манере, в какой хотелось бы современникам. Никаких романтических или сентиментальных разглагольствований. Простой и строгий язык биологии. Никакого страха перед идеями. Интерес к вопросам сексуальности, подобный тому, который вызывали в XVIII веке религиозные вопросы. Уверенный цинизм, отмеченный знаком послевоенной эпохи, как эпиграммы Уайльда были отмечены 1890 годом.

Хаксли осознает этот модернизм. В одном из его романов молодая женщина Люси Тантамаунт[368] поднимает на смех предшествующее поколение:

«– Вы говорите о стариках так, словно они кафры или эскимосы…

– А как же еще о них говорить? И они удивительно разумны – по-своему, конечно, и принимая во внимание, и так далее. Но они не принадлежат к нашей цивилизации.

Они – чужие. Никогда не забуду, как однажды несколько арабских дам пригласили меня к себе на чай в Тунисе. Они были так милы, так гостеприимны… Но они угощали меня такими несъедобными пирожными, и они говорили на таком ужасном французском языке, и с ними совершенно не о чем было разговаривать, и они приходили в такой ужас от моей короткой юбки и от того, что у меня нет детей. Старики всегда напоминают мне этих арабских дам. Неужели в старости мы станем такими же арабскими дамами?»[369]

В другой раз та же Люси Тантамаунт, осаживая своего любовника, говорит ему:

«У тебя на все такие нелепые, несовременные взгляды. Знаешь, тебе очень пошел бы фрак и галстук шалью. Попробуй быть чуточку более современным.

– Предпочитаю быть человечным.