Литературные портреты: волшебники и маги

Это верно, как верно и то, что нет искусства без выбора, а потому для такой натуры, как Хаксли, проблема романа формулируется приблизительно следующим образом: «Могу ли я ввести в повествование то ощущение мировой симфонии, которое обуревает меня, когда я наблюдаю самое ничтожное зрелище – с одной стороны, без педантизма, а с другой – не сочиняя произведения бесконечной длины?»

III. Наука и поэзия

На этот вопрос Хаксли обычно отвечает самым исчерпывающим образом, достигая настоящей, ироничной и скорбной поэтичности путем чередования космической и человеческой тем. Некоторые отрывки «Контрапункта» наводят на мысль о том, что в авторе живет подлинный большой поэт и что однажды он мог бы написать современный трактат «De natura rerum»[363]. Только Пруст столь отчетливо представил вселенную как единое целое, где действия накладываются одно на другое, соединяются, а жизнь – лишь всеобщий концерт, гармония и модуляции, где человек в другой октаве и в другой тональности подхватывает песни любви и ненависти животных.

«Я окончательно решил, что мой романист будет зоологом-любителем. Или, лучше, зоологом-профессионалом, который в свободное время пишет роман. Он подходит ко всему строго биологически. Он постоянно переходит от муравейника к гостиной и фабрике и обратно. Для иллюстрации человеческих пороков он находит аналогии у муравьев, которые забрасывают своих детенышей ради того, чтобы опьяняться выделениями тлей, забирающихся в муравейник. Его герой и героиня проводят медовый месяц у озера, где утки и гагары иллюстрируют все фазы ухаживания и брачной жизни»[364]. В творчестве Хаксли, как и у Филиппа Куорлза, мы обнаруживаем редкое и поистине новое смешение науки и поэзии.

И у Хаксли это, как мы полагаем, необходимое и намеренное сочетание. Исследованию технических преимуществ, которые писатель может извлечь из своих научных познаний, он посвятил целое эссе. Автор считает, что при сопоставлении двух аспектов человеческого события, при котором один описан в терминах чистой науки, а другой – в терминах чувств, можно добиться совершенно нового и, вполне вероятно, прекрасного диссонанса. «Сопоставьте, например, говорит он нам, физиологию и мистицизм (экстазы мадам Гюйон происходили особенно часто и были духовно значимыми на четвертом месяце ее беременностей)… Сопоставьте химию и душу (эндокринные железы вырабатывают, помимо прочего, наше настроение, наши чаяния, нашу философию жизни)». Список несовместимостей, одновременное упоминание которых создает диссонанс, мог бы быть продолжен до бесконечности.

В романах Хаксли к симфонии в пространстве примешивается симфония во времени. Он столь же привержен поэзии исторического единства, сколь и единства космического. Между обычными фактами, казалось бы сильно удаленными друг от друга, он обнаруживает странные и тонкие связи. В эссе о комфорте он демонстрирует, насколько центральное отопление было несовместимо с феодальным строем, требовавшим, чтобы сеньор ради утверждения своей силы жил, как великан, в помещениях длиной сто футов и высотой тридцать; точно так же современные кресла несовместимы с абсолютной монархией, требовавшей, чтобы только король мог сидеть удобно.

Во время путешествий Хаксли непрестанно все сравнивает и на основе всякого наблюдения тотчас строит систему. Присутствуя на празднике в Индии, он незамедлительно отмечает, что церемониалу следуют вяло, потому что для Востока символизируемое имеет гораздо большее значение, чем сам символ, и тут же выводит из этого факта оправдание Запада и материализма. Теория спорная, однако допустимая и изложенная с пониманием, четкостью формулировок, соблюдением диалектической точности, тем более поразительными, что в творчестве Хаксли мы обнаруживаем тысячи других теорий, порой противоречивых, но выдвинутых с неизменным талантом.

Десятой доли его творчества, возможно даже сотой, хватило бы, чтобы прославить человека XVIII века. Арнольд Беннетт, который в своем дневнике отметил, что Хаксли с удовольствием использует слова «невероятно», «непостижимо», «сказочно», прибавляет, что эрудиция его сама по себе невероятна, непостижима и сказочна. Редко в истории человечества можно встретить столь незакоснелый, столь активный дух. Вопрос только в том, не мешает ли нам порой размах полотна постичь его.

IV. Его юмор и искусство