Литературные портреты: волшебники и маги

Итак, ни религиозной веры, ни веры в какую-либо философскую доктрину, ни веры в любовь. Возможно, она, всегда окруженная друзьями, верила в дружбу? О нет! Слишком много было в жизни разочарований. Мадемуазель де Леспинас, которую она привечала у себя, предала ее и увела половину завсегдатаев салона; за Леспинас последовал и Д’Аламбер; старуха сделалась ужасно недоверчивой и ревнивой, теперь она не прощает ни малейшей обиды. Она оберегает свое общество, она выслеживает каждого чужестранца, стоит тому лишь появиться в Париже, и не столько для того, чтобы заполучить его в свой салон, сколько для того, чтобы тот не появился у мадам Жофрен или не отправился к мадемуазель де Леспинас. Мы не ошиблись, вспомнив о мадам Вердюрен.

В 1753 году она ослепла, и, возможно, после этого несчастья к ней стали проявлять немного больше нежности, но она не верит в добрые чувства, она вообще никому и ничему не верит. Ее лучший друг, кто приходит каждый день на протяжении пятидесяти лет, – это Пон-де-Вейль[75].

«У него трезвый ум, – говорит она о нем, – он здраво судит о людях, он живет только для себя, и, возможно, именно это и делает его более общительным».

Известен их диалог, записанный Гриммом[76].

«– Пон-де-Вейль?

– Да, мадам.

– Вы где сейчас?

– Возле камина.

– Лежите, задрав ноги на подставку для дров, как это принято в доме у близких друзей?

– Да, мадам.

– Надо признать, не часто встречаются столь длительные дружеские связи, как наша.

– Святая правда, мадам.

– Пятьдесят лет…

– Да. Прошло уже пятьдесят лет.

– И за это долгое время ни облачка, ни даже тени размолвки.

– Меня тоже это всегда восхищало.

– Но послушайте, Пон-де-Вейль, не означает ли это, что в глубине души мы безразличны друг другу?

– Очень может быть, мадам».

Позже, на следующий день после его кончины, она скажет: «Он не был ни нежным, ни ласковым, скорее верным и преданным». Из ее уст это была самая большая похвала, которой кто-либо мог удостоиться. К прочим она безжалостна. К ней, как ни к кому другому, подходят слова Лабрюйера[77]: «Как трудно быть вполне довольным кем-то!» Дни напролет она исследует и анализирует всякого рода глупости, которые ее окружают: «Вокруг одни глупцы и мошенники». Когда она находит их не совсем глупыми, все равно есть некая вероятность, что они таковыми являются.

«– В самом деле, мадам, вы же не станете утверждать, что Матиньон лишен ума?

– Пожалуй, не стану, но его отец был глупцом, а он – сын своего отца.

– А Некер?

– Да, но… рядом с ним чувствуешь себя дурой».

Даже мадам де Шуазель, любимой бабуле, не помешало бы измениться. «Я любила бы ее сильнее, имей она наряду со всеми своими добродетелями хоть какие-нибудь слабости».

Можно понять, почему Вольтер писал ей:

«Есть ли в парижском обществе что-то еще, кроме злословия, сплетен и насмешек? Разве в своей праздности они не подвергают поношению всех, о ком говорят? Есть ли иное средство против скуки, коей удручен ваш ни к чему не пригодный высший свет?»

Вольтер прав. Чрезмерная праздность и распутство вкупе со скукой неизбежно ведут к злословию. Мадам Дюдеффан судит всех по собственному окружению: небольшой группе старых бездельников. Вероятно, в ее время, как и во все времена, были прекрасные верные друзья, но лишь доверие порождает доверие. Она не может выносить притворства, излишней чувствительности, и это прекрасно, но ее отвращение ко всему этому зачастую заходит слишком далеко, и за притворство она принимает любые чувства, которых не испытывает сама, все мнения, которые ей не близки. Всю жизнь она, по ее собственному утверждению, «срывает маски», это так, но порой вместе с маской она срывает и лицо.

* * *

Представьте теперь, каким могло быть утро нашей героини в 1765 году, когда начинается удивительная история, которую мы собираемся рассказать. В салоне, обитом муаром с золотыми бутонами и огненного цвета бантами, еще пусто и тихо, так будет до шести вечера. К этому времени мадам Дюдеффан, вставшая с постели в пять часов пополудни, появляется под руку со своим верным секретарем Виаром, садится возле прекрасного камина – пламя освещает рельеф герба Монтеспан. Мадам удобно устраивается в широком кресле, которое называет «бочкой», потому что считает себя циничной, как Диоген. Начинают прибывать завсегдатаи. Здесь президент Пон-де-Вейль, дряхлеющий, ворчливый, супруги Бово, Бройль, Шуазель, вдова маршала Люксембурга, которая после более чем легкомысленной молодости сделалась поборницей благочестия. Иногда появляется какой-нибудь англичанин, вот, например, этот странный Джордж Селвин[78], очень умный человек и большой оригинал: его интересуют только трупы и казни; Селвин специально приехал из Лондона, чтобы присутствовать на казни Дамьена[79], и палач лично проводил его в первый ряд, расталкивая людей со словами:

– Пропустите месье! Он англичанин и большой любитель.

Друзьям хорошо была известна эта странность, и один из них, заболев и зная, что находится при смерти, велел своему слуге: