Литературные портреты: волшебники и маги

О первом путешествии во Францию, которое Хорас Уолпол совершил в 1739 году, у него сохранились самые приятные воспоминания. Это была пора его юности, и Франция, еще пропитанная духом Регентства, ему очень понравилась. Вернувшись во Францию 1765 года, Францию энциклопедистов и философов, он был поражен. Как! И это французы, которые запомнились ему такими веселыми и беззаботными? Увы! Они сделались англоманами. А что же позаимствовали они в Англии? То, что есть в ней самого ужасного: вист, «Клариссу Гарлоу» и этого несносного философа Дэвида Юма, которого презирает лондонское окружение Уолпола и который здесь, в Париже, – кумир салонов, несмотря на его французский, столь же невразумительный, как и его английский. А о чем же беседуют эти несчастные?

«После виста все собираются в тесном кругу и пускаются в разговоры о литературе или о безбожии, пока не настанет время ложиться спать, вернее, время, когда следовало бы просыпаться».

«Смех так же вышел из моды, как и марионетки или бильбоке. Несчастные! У них нет времени посмеяться: прежде следует поразмышлять о том, как свергнуть Бога и короля; и мужчины, и женщины, все до единого, обдумывают, как это сделать. Меня считают здесь профаном, потому как во мне остались еще крупицы веры».

«Французы очень любят философию, литературу и вольнодумство: первая никогда не была и никогда не будет предметом моих интересов, что же до двух других, я давно от этого устал. Вольнодумство необходимо самому человеку, а не обществу, более того, каждый уже определился со своим образом мыслей или признал, что ему лучше не мыслить вообще; что же касается прочих, я не вижу, почему затевать разговоры в защиту религии – это ханжество, а против религии – нет. Сегодня мне довелось ужинать в компании десятка ученых, и хотя вокруг постоянно толклись слуги, разговор был куда менее сдержанным – даже когда речь заходила о Ветхом Завете, – чем у меня за столом в Англии в присутствии одного-единственного лакея. Что же до литературы, это превосходное развлечение, когда не находится занятия получше, но в обществе разговоры о ней отдают педантизмом, а когда ею занимаются публично – то и откровенной скукой».

Поначалу, окутанный густым облаком виста и литературы, Хорас Уолпол чувствует себя очень несчастным. К тому же если лондонские приятели считали его важной персоной, здесь он был никем. У мадам де Жофрен он не преуспел, у мадемуазель де Леспинас это оказалось тоже совершенно невозможно: он не попадал в тональность молодого поколения; тогда, вооружившись рекомендацией Селвина, Уолпол отправился к мадам Дюдеффан. И тут приятный сюрприз: никаких философов, старики – но старики остроумные, циничные, язвительные, именно то, что нужно.

У нее в салоне Уолпол позволяет себе выходки, над которыми все смеются, просит рассказывать истории времен Регентства и не скрывает, как счастлив; ему за это признательны, – словом, клан его принял.

Что же до самой мадам Дюдеффан, она не просто была покорена – она буквально влюбилась в этого англичанина, как не влюблялась в юности ни в одного из своих поклонников. Ее победили на ее собственной территории, где она считала себя неуязвимой. Других людей она всегда находила слишком искусственными и манерными, а себе ставила в заслугу естественность, и тут появляется человек, который ее саму считает почти манерной, притом что она-то как раз находит его непосредственным и искренним; человек, который презирает больше литераторов, чем она, для которого Монтень недостаточно прост и который не скрывает, что госпожу де Севинье предпочитает госпоже Дюдеффан. Он намеревается совершить паломничество в Ливри, чтобы своими глазами увидеть мостик, где Несравненная прогуливалась в ожидании писем мадам де Гриньян[85]. Госпожа Дюдеффан впервые чувствует уколы ревности. Она просит описать внешность англичанина; ей говорят, что он высок, строен, хрупок и у него самые красивые на свете глаза. Она осторожно проводит рукой по его лицу, пытаясь представить себе его черты. Она, которая царит в этом обществе, где так боятся ее колких эпиграмм, робеет перед ним, спрашивает его совета обо всем, вновь становится маленькой девочкой и хочет, чтобы ее называли «моя крошка», а его самого начинает называть «мой наставник». Она, которая вот уже двадцать лет живет в броне цинизма, кичится тем, что презирает мужчин и не верит в чувства, теперь предлагает свою дружбу, умоляет, чтобы ее приняли, и признает, что встретила человека более холодного, более искушенного, чем она сама, который отвергает ее, не верит в дружбу, – скифа, существо из снега и льда, словом, англичанина. Повинуясь инстинкту, что являет собой извечную пружину человеческих трагедий, она преследует того, кто от нее ускользает, осыпает его комплиментами.

«Боже мой! Как же отличается Ваша страна от моей. То, что ныне именуется красноречием, мне так ненавистно, что я предпочла бы язык базара. Вы же, англичане, не подчиняетесь никаким правилам, никаким предписаниям, вы позволяете гению формироваться без принуждения».