Литературные воспоминания

нем часть белья и платья и уже не возвращаясь более назад. Когда по осени того

же года я спрашивал его в Париже о причинах бесполезной хитрости,

употребленной им в Зальцбрунне, он только пожал плечами, как бы говоря: «Да и

сам не знаю». Дела его были в плохом состоянии: он не мог жить в Париже, поселился в пустом замке, предоставленном ему Жорж Зандом где-то на юге, и

наезжал по временам в Париж, обегал своих знакомых и скрывался опять. Перед

революцией 1848 года он, однако же, переехал совсем в Париж, занял очень

красивую комнату в угловом доме Rue de la Paix и Итальянского бульвара, теперь

уже снесенном, и переходил в том же доме то выше, то ниже, смотр я по

благоприятным или неблагоприятным известиям из России. Февральские и

июньские дни 1848 года застали его еще в Париже, и при этом нельзя не сказать о

замечательной его способности подмечать характерные общественные явления, мелькавшие у него перед глазами, и делать из них картины, выдающие дух и

физиономию данного момента с поразительной верностью. Таковы небольшие

рассказы его из французской революции, как «Наши послали» и проч., хотя, собственно, сам он не принимал никакого участия в социальном движении

знаменитого 1848 года и только говорил о нем [351].

В октябре я уехал в Россию, оставив Тургенева в Париже, и только через два

года снова встретил его на родине. Извещенный о тяжкой болезни своей матери—

280

1850 год— он явился принять ее последний вздох и помириться с нею перед

смертию, но уже не застал ее на свете. По какой-то чужой оплошности он не мог

даже поспеть и на похороны ее в Донском монастыре, прибыв в Москву, где она

скончалась, в самый день совершения обряда [352]. Всеми подробностями

церемонии распоряжался покойный брат его Н. С. Тургенев.

Шесть лет за тем прожил наш поэт безвыездно в России. В эти последние

шесть лет его молодости произошло многое и в нем самом и в обстановке его. Мы

уже говорили в упомянутой выше статье «Замечательное десятилетие» о

внезапном аресте, постигшем его за статью о Гоголе. Замечательно, что сам он

отзывался всю жизнь о событии без малейшего признака злобы, без чувства

оскорбленной личности, почти равнодушно. Да и были причины на то. Несмотря

на суровое начало, арест в дальнейшем своем течении принес ему немало добра, обнаружив общие симпатии к его лицу, дав возможность создать одну крупную

вещь — рассказ «Муму» — и, главное, открыв ему, что он и продиктован был без

раздражения и ненависти как простая полицейская мера для обуздания и

принижения писателей, не раз употреблявшаяся и прежде относительно

журналистов и цензоров. Гораздо хуже ареста была последовавшая за ним

административная высылка в деревню, без права выезда из нее — во-первых, потому, что она могла продолжаться неопределенное количество лет, а во-вторых, потому, что Тургенев лишался возможности, имея к тому все нужные средства, располагать собою. Стеснение это раздражало его более всего. Мы видели

подложный паспорт на имя какого-то мещанина, приобретенный им где-то, и с

которым он явился однажды в Москву, к изумлению и ужасу своих приятелей. Не

желая, однако ж, рисковать всякий раз дальнейшей своей судьбой, он жаловался в

Петербург и получил оттуда совет составить письмо с просьбой об освобождении

(прилагался даже и образчик такого официально-просительного письма, с

признанием своей вины). Тургенев последовал этому совету и был возвращен в

следующем, 1853 году. Впоследствии, при заключении парижского мира, старый

князь Орлов, бывший начальник III отделения в оное время и семейству которого

Тургенев имел случай оказать услугу, дружески знакомясь с ним и целуя его в

лоб, примолвил: «Кажется, вы не имеете причин сердиться на меня».

Действительно, никто не сердился, начиная с потерпевшего, на событие. Разве

можно сердиться на установившиеся нравы и обычаи, против которых не

слышится и протеста общественной совести?

Накануне постигшей его катастрофы Тургенев сделал еще одно доброе

дело. Пользуясь дружескими отношениями с редакторами «Современника», он

ввел в круг петербургских литераторов сотрудников журнала «Москвитянин», показав пример терпимости и беспристрастия, довольно редкий в то время. (См.

мою статью о А. Ф. Писемском, «Художник и простой человек» в «Вестнике

Европы», 1882, апрель) [353].

Между тем года шли и приносили те плоды, семена которых давно в них

были заложены. Разразилась свирепая война между нами и Турцией и англо-

французскими ее союзниками в виду Европы, приготовляющейся к коалиции...

Война перешла уже на нашу почву, обложила Севастополь и стучалась в

Кронштадт; готовились большие приготовления к отпору, предвиделись новые

281

жертвы и новые напряженные усилия отвечать нуждам минуты без особой

надежды на успех. Мы все жили, как бы притаившись, чувствуя инстинктивно, что времена серьезны в высшей степени, и не питая радужных надежд на

перемену обстоятельств. Летом 1854 года Тургенев поселился на даче по

петергофской дороге, недалеко от О. А. Тургеневой, которая с отцом и теткой

жила в самом Петергофе. Общество этой чрезвычайно умной и доброй девушки

сделалось для него необходимостью...