Литературные воспоминания

находчивым умом, с его речью, исполненною того, что французы называют point (искрой), он легко приводил слушателей в восторг. Ввиду потребностей легкой

эрудиции, столь необходимой для успеха в обществе, у него был недюжинный

запас положительного знания и помощь справочных книг: так, в это время ему

служила настольной книгой многотомная «Biographic universelle». В разговоре с

отысканными им и выведенными в свет людьми все было, наоборот, просто. Он

говорил с ними о том, что они знали и чем интересовались, и внимательно

прислушивался к их мнениям, которые нигде более не мог встретить. Он обладал

одним замечательным качеством: за ним ничего не пропадало. Он никогда не

оставался в долгу ни за какое дело, ни за оказанное расположение, ни за

наслаждение, доставленное ему произведением, ни за простую потеху,

почерпнутую в той или другой форме. Все это он помнил хорошо и так или иначе, рано или поздно находил случай отыскать и отблагодарить по-своему человека за

интеллектуальную услугу, полученную от него когда-то. Сколько имен просятся

под перо в подтверждение факта — имен мужского и женского пола. Конечно, он

мог и ошибаться в своих приговорах. Пишущий эти строки случайно натолкнулся

на одну из оригинальных сцен в его квартире. Однажды ему довелось прийти к

Тургеневу довольно рано утром. В кабинете его сидел критик Аполлон Григорьев, мыслитель и всегдашний энтузиаст, сказавший про Тургенева слово, которое

долго оставалось в памяти автора «Дворянского гнезда»: «Вы ненужный более

продолжатель традиций Пушкина в нашем обществе». Едва А. Григорьев завидел

меня в дверях кабинета, как вскочил с дивана, где сидел, и, указывая мне на

своего соседа, молодого морского офицера очень скромной и приличной

наружности, торжественным и зычным голосом воскликнул:

«На колени! Становитесь на колени! Вы находитесь в присутствии гения!»

Молодой офицер был поэт Случевский, никому тогда не известный. Он покраснел

277

и не знал, что делать от смущения. Поднявшийся Тургенев тоже проговорил: «Да, батюшка, это будущий великий писатель» [344]. Пошли расспросы—оказалось, что они только что выслушали произведения Случевского и приведены ими были

в восторженное состояние, которое — увы! — не разделили ни критики, ни

общественное мнение, когда те же самые произведения предоставлены были их

суду. Почетные, смеем сказать, ошибки Тургенева в оценке новых талантов

происходили от его горячности служить им и приводили иногда к комическим

результатам. Нельзя не рассказать здесь анекдота, слышанного от В. П. Боткина.

Известно, что ничто так не возбуждало и не оскорбляло Боткина, как

превознесение человека без достаточных оснований. Он уже наслышался о

необычайном таланте г. Леонтьева, которого Тургенев провозгласил рассказчиком

вне сравнения и ставил далеко выше себя, принижаясь, по обыкновению, без

меры для того, чтобы увеличить рост соперника [345]. Достав одно из

произведений г. Леонтьева и прочитав его внимательно, Боткин дождался

панегириста и с документом в руке, усадив его за стол, требовал, чтобы он

показал, где тут сила и гениальность. Разбор его до того был резок и привязчив, что Тургенев не выдержал и убежал в сад, «где и принялся сочинять на меня

эпиграмму», прибавлял Боткин. Эпиграмма вышла действительно забавная.

Пародируя пушкинского «Анчара», Тургенев предоставил роль древа яда самому

Боткину, умерщвляющему все живое кругом себя: «Панаев сдуру налетит и, корчась в муках, погибает» и проч. Мы уже не говорим о том, что кошелек

Тургенева был открыт для всех, кто прибегал к нему. Пересчитать людей, материально ему обязанных, почти и невозможно за их многочисленностью. Ему

случалось вменять себе в заслугу отказ в помощи слишком назойливому

человеку, но были и такие друзья, которые принимали и это заявление за обычное

хвастовство его. Денежное пособие было, однако же, низшим видом его

благотворительности: он являлся с услугой, когда нужно было поднять дух

пациента, разбудить его волю, внушить доверенность к себе. Между прочим, он

подарил первое издание «Записок охотника» в 1852 году Н. X. Кетчеру, которому

оно досталось не без труда, потому что сопровождалось увольнением цензора, допустившего книгу в обращение, и вопросом о ее конфискации [346]. Кстати, это

напоминает нам, что и администрация и публика одинаково смотрели тогда на

сочинение Тургенева как на проповедь освобождения крестьян. Графиня

Растопчина (урожденная Сушкова), получив книгу, заметила перед Чаадаевым:

«Voila un livre incendiaire».— «Потрудитесь перевести фразу по-русски,— отвечал

Чаадаев,—так как мы говорим о русской книге». Оказалось, что в переводе фразы

— зажигающая книга — получится нестерпимое преувеличение. Можно думать, что арест Тургенева в том же 1852 году явился наказанием столько же за статью о

Гоголе, сколько и за это издание «Записок». Мы знали вельможу, очень

образованного и гуманного, немало способствовавшего и облегчению уз нашей

печати, который до конца своей жизни думал, что успехом своей книги Тургенев

обязан французской манере возбуждения одного сословия против другого. Но