Литературные воспоминания

Eagl-nest (Орлиное гнездо). Никакого орла там не было, за исключением хозяина, радушный хохот которого встретил нас у порога и проводил в ярко освещенную

залу, где уже готов был ужин. Сколько расточено было при этом рассказов, шуток, замечаний, смеха — всего передать нельзя [409]. Тургенев провел всего

два дня в Eagl-nest'е и отправился на остров Уайт — нанимать cottage, взяв с меня

слово остановиться у него. Я дал ему время устроиться и через три дня явился к

нему в чистую и хорошенькую виллу, из которой скоро попросили меня, однако

же, выехать. В кабинете Тургенева на письменном его столе с утра лежала

записка хозяйки коттеджа, в которой она просила его противодействовать дурной

привычке приезжего его сотоварища, то есть моей,— курить в ее доме папиросы.

Хозяйка была диссидентка, как большинство всего населения острова. Узнав

содержание записки, я предложил Тургеневу позволить мне переселиться в

красивый отель на берегу моря и оставить его, таким образом, мирно и

безмятежно пользоваться выгодами удобной квартиры, обещая ему являться

каждый день у дверей его и не напускать более богопротивного дыма в стенах

благословенного его жилища. Но Тургенев и слышать ничего не. хотел.

«Уступить капризу раскольницы было бы очень глупо»,—говорил он. Он

попросил меня подождать его возвращения, а сам надел шляпу и ушел. Когда он

вернулся назад, квартира была найдена. Прелестный, чистый домик у самого

купанья на море уже ожидал нас. Распорядившись переноской наших вещей, мы в

нем и поселились. Мы нашли целую колонию русских на Уайте: гр. Алексея

Конст. Толстого, гр. Николая Яков. Ростовцева, брата его, гр. Михаила, исследователя древнехристианского искусства Фрикена, бывшего цензора Крузе, Мордвинова, В. П. Боткина и т. д. Г-жи Маркович не было, да она, кажется, и не

имела намерения исполнить обещания, данного ею Тургеневу.

Время, которое мы тогда переживали, было тревожное вообще как у нас

дома, так и на Западе. Мы видели уже, как часто Тургенев восклицает в письмах

evviva Garibaldi — обещая себе розгу, если услышат возглас посторонние; но

положение России не вызывало никаких возгласов, а было как-то ровно грозящее

и сулящее бедствия. С приближением крестьянской реформы напряженное

состояние умов все увеличивалось, и сдерживать его уже не могла ни цензура

министерства просвещения, изнывавшая под бременем своей ответственности, ни

безответственное III отделение, боявшееся решительными мерами повредить

самой мысли о преобразовании и следовавшее издали за общим волнением.

Иногда оно неожиданно восставало с прежними, некогда столь страшными, угрозами против разумных требований общества, которых и разобрать правильно

не могло, как то было в вопросе о сохранении за крестьянами существующего

надела, и, пристыженное, уходило опять за кулисы. Затруднения администрации

еще увеличились, когда к этому же времени овладел всей образованной частью

общества, всей интеллигенцией России дух реформ и жажда политической

деятельности. Придирались ко всякому часто маловажному факту, чтобы раздуть

его в политическое или социальное явление и сделать его предметом толков. Сам

Тургенев поддался духу времени и препроводил государю императору в 1862 году

письмо, в котором защищал арестованного журналиста Огрызко, уличенного в

связях с польским восстанием. Журнал, им издаваемый, был запрещен [410]. Мы

315

видели черновую этого всеподданнейшего письма, очень красноречиво

составленного. Решаемся на память передать его содержание. Не зная сущности

дела, Тургенев просил не о снисхождении к виноватому, а о восстановлении его

во всех его правах. Письмо, между прочим, говорило, что арестованием издателя

польской газеты и упразднением ее самой нарушаются великие принципы

царствования, что мера потрясает надежды и доверие, возлагаемые на него

русским обществом как на освободителя крестьян и как на лицо, провозгласившее

с высоты престола неразрывное слияние интересов государства с интересами

подданных; что он, проситель, считает своим долгом высказаться откровенно, исполняя тем, во-первых, прямую обязанность верноподданного, а во-вторых, выражая своим поступком глубокую признательность за защиту, которую

государю угодно было однажды оказать самому составителю письма. Письмо, конечно, не имело никаких последствий для Тургенева и оставлено было без

ответа. Тургенев рассказывал только потом, что, встретившись с государем на

улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в

глазах прочесть как бы упрек: «Не мешайся в дело, которого не разумеешь».

Но ни один из наших импровизированных прожектеров не задавал себе

тогда и мысленно никакого вопроса. Все дело казалось очень легким. Стоило

только вспомнить безобразия прошлого и своей собственной жизни,

противопоставить им идеалы существования, их отрицающие и всегда у нас

существовавшие,— и план нового проекта был тотчас же готов. Кроме того, каждый проект обещал с принятием его эру невиданного благоденствия на земле.

Канцелярии наши были завалены работами в этом смысле и не оставались в долгу