Литературные воспоминания

снисходительность, пристальное внимание, с которым вы выслушиваете

309

сочинения других, и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой

ничтожный отрывок все из того же романа, который был вам рассказан уже давно, в программе». Вслед за письмом стали распространяться и расти в Петербурге

слухи, что оба романа Тургенева суть не более как плагиат неизданной повести

Ивана Александровича. Эти слухи, разумеется, скоро дошли до обоих авторов, и

на этот раз Тургенев потребовал третейского суда. И. А. Гончаров соглашался

подчиниться приговору такого суда на одном условии, чтобы суд не обратился к

следственной процедуре, так как в последнем случае юридических доказательств

не существует ни у одной из обеих сторон, и чтобы судьи выразили свое мнение

только по вопросу, признают ли они за ним, Гончаровым, право на сомнение, которое может зародиться и от внешнего, поверхностного сходства произведений

и помешать автору свободно разработывать свой роман. На одно замечание

Тургенева Гончаров отвечал с достоинством: «На ваше предположение, что меня

беспокоят ваши успехи — позвольте улыбнуться, и только». Эксперты, после

выбора их, собрались наконец 29 марта 1860 в квартире И. А. Гончарова — это

были: С. С. Дудышкин, А. В. Дружинин и П. В. Анненков — люди,

сочувствовавшие одинаково обеим сторонам и ничего так не желавшие, как

уничтожить и самый предлог к нарушению добрых отношений между лицами, имевшими одинаковое право на уважение к их авторитетному имени. После

изложения дела, обмена добавлений сторонами замечания экспертов все

сводились к одному знаменателю. Произведения Тургенева и Гончарова как

возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь

несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и

выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны. И. А. Гончаров, казалось, остался доволен этим решением экспертов. Не то, однако же, случилось с

Тургеневым. Лицо его покрылось болезненной бледностью; он пересел на кресло

и дрожащим от волнения голосом произнес следующее. Я помню каждое его

слово, как и выражение его физиономии, ибо никогда не видел его в таком

возбужденном состоянии. «Дело наше с вами, Иван Александрович, теперь

кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские

наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мне ясно, какие опасные последствия могут являться из приятельского

обмена мыслей, из простых, доверчивых связей. Я остаюсь поклонником вашего

таланта, и, вероятно, еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности

между нами существовать уже не может с этого дня». И, кивнув всем головой, он

вышел из комнаты. Заседание наше тем самым было прекращено. Позже они

помирились, в 1864 — при похоронах одного из экспертов, именно А. В.

Дружинина. По время самой заупокойной обедни на Смоленском кладбище перед

раскрытым гробом журналиста произошло это примирение, которое, к

сожалению, все же не могло восстановить вполне прежних добрых их отношений.

Третий эпизод из жизни Тургенева касался уже весьма близкого к нему лица

— гр. Л. Н. Толстого, но об этом будет сказано ниже.

II

310

В мае 1860 я уехал за границу. Русским туристам должно быть известно

чувство, которое весной тянет их далеко от намеченных целей,— туда, где больше

солнца, где природа деятельнее и цветущее. Это случилось и со мной. Приехал я в

Берлин, посмотрел из гостиницы на чахоточную растительность его «Unter-den-Linden», съездил в голый, еще не распустившийся «Thiergarten» — и мною

овладела жажда тепла, света, простора: вместо Лондона и свидания с приятелями, я направился в северную Италию, где у меня никого не было. Этот внезапный

поворот вызвал гомерический хохот у Тургенева. Я получил от него уже в Женеве

письмо из Парижа, от 23 мая 1860. «Первое чувство,— пишет он,— по получении

вашего письма, милейший А., было удовольствие, но второе чувство разразилось

хохотом... Как? Этот человек, который мечтал только о том, как бы дорваться до

Англии, до Лондона, до тамошних приятелей, примчавшись в Берлин, скачет

сломя голову в Женеву и в северную Италию. Узнаю, узнаю ваш обычный

Kunstgriff» (прием, манера (нем.). Однако же, полагаю, что этот художнический

прием не составлял особенности моей природы, а скорее совпал с тем, что

постоянно происходило у моего наставника. В письме, только что приведенном, заключалось еще следующее: «Но увлеченный вашим примером, я также, вместо

того чтобы съездить в Англию до начала моего лечения, которое будет в Содене, возле Франкфурта, и начнется 15 июня, думаю, не катнуть ли мне в Женеву, которую я никогда не видел, не пожить ли недельки две с неким толстым

человеком — Пав. Ан.?. Итак, быть может и весьма вероятно, до скорого

свидания...»

Но в Женеву Тургенев и не думал ехать, и я, проживши понапрасну, в

ожидании его каждый день, целых две недели в скучном городе, выехал из него

наконец в Милан. Впрочем, я еще получил письмо от Тургенева из Парижа (3