Литературные воспоминания

«Отцов и детей» (1868—1869) (см. посмертное издание 1883 года, стр. 118):

«Друзья мои, не оправдывайтесь никогда, какую бы ни взводили на вас клевету; не старайтесь разъяснить недоразумения, не желайте — ни сами сказать, ни

услышать последнее слово. Делайте свое дело, а то все перемелется... Пусть

следующий пример послужит вам в назидание; в течение моей литературной

карьеры я только однажды попробовал «восстановить факты». А именно: когда

редакция «Современника» стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что

она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я, несмотря на ее просьбы — на что у меня существуют письменные

доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня...

«Как смел я поднимать руку на ее идола! Что за нужда, что я был прав? Я должен

был молчать». Этот урок пошел мне впрок...» [405]

Но если Тургенев каялся в своем вмешательстве в дело, касавшееся до него

лично, то еще в сильнейшей степени раскаивался и Некрасов в том, что начал его

так смело и решительно. Правда, что, благодаря необыкновенной даровитости

своих главных журнальных сотрудников и приобретенной ими чрезвычайной

популярности, он торжествовал долгое время победу на всех пунктах. Но все это

не мешало Некрасову сознавать грехи своей полемики. Когда составитель краткой

биографии Тургенева, приложенной к I тому посмертного издания его сочинений

1883 года, указал Некрасову еще в 1877 году, незадолго до его смерти, некоторые

черты этой полемики, то получил от него в извинение замечание, будто он тут без

вины виноват и, находясь на охоте, не думал вовсе о статьях «Современника». Не

знаем, насколько подобное оправдание может быть принято от редактора

влиятельного журнала, знаем только, что обращение к подписчикам состоялось с

308

его согласия и под его влиянием. Гораздо откровеннее был Некрасов со мной

лично, когда однажды, возвращаясь поздно ночью от кого-то, он мне неожиданно

сказал: «Я вас уважаю особенно за то, что вы не сердитесь, как другие, за выходки

«Свистка» против наших литераторов. Могу вас уверить, что я серьезно думаю

положить им конец». Но «Свисток» процветал и после того еще пуще, кажется, чем прежде. Несколько дней спустя после замечания Некрасова он сам приехал

утром ко мне и целый час говорил в кабинете о постоянном присутствии образа

Тургенева перед глазами его днем и особенно ночью, во сне, о том, что

воспоминания прошлого не дают ему, Некрасову, покоя и что пора кому-нибудь

взяться за их примирение и тем покончить эту безобразную (так он выразился) ссору [406]. Но Тургенев уже не походил на человека, с которым легко

помириться по слову постороннего, третьего лица. Когда я передал ему в письме

весь происходивший у нас разговор, он отвечал ссылкой и указанием на новую

выходку против него в «Современнике» и более не заикался о предмете. Говоря

вообще, никто яснее Некрасова не видел собственных проступков и прегрешений

и никто не следовал так постоянно по раз выбранному пути, хотя бы и

осуждаемому его совестью. Это была странная настойчивость, которую подчас он

старался искупить великодушием и готовностью на многочисленные жертвы.

Можно сказать, что он всю жизнь состоял под настоятельной потребностью

самоочищения и искупления, не исправляясь от грехов, в которых горячо каялся.

Примирение между врагами произошло только тогда, когда Некрасов уже одной

ногой стоял в гробу.

Второй эпизод из жизни Тургенева, немало огорчавший его, относится к

тому же времени — литературное недоразумение с романистом-художником

Иваном Александровичем Гончаровым — не заслуживал бы и рассказа, если бы

не авторитетные имена обоих участников этого спора. Впрочем, мы ограничимся

только передачей третейского суда, потребованного Тургеневым, который во всем

этом деле усмотрел намерение объявить успех «Дворянского гнезда» и

«Накануне» приобретенным неправильно. Дело, без сомнения раздутое

услужливыми приятелями, заключалось в следующем. По возвращении из

кругосветного своего путешествия или даже и ранее того И. А. Гончаров прочел

некоторую часть изготовленного им романа «Обрыв» Тургеневу и рассказал ему

содержание этого произведения. При появлении «Дворянского гнезда» Тургенев

был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под

заглавием «Обрыв», находит поразительное сходство сюжетов между романом и

его собственным замыслом, что он и выразил Тургеневу лично. Тургенев в ответ

на это, согласно с указанием И. А. Гончарова, выключил из своего романа одно

место, напоминавшее какую-то подробность — и «я успокоился»,— прибавляет

И. А. Гончаров в объяснительном письме к Тургеневу. С появлением «Накануне»

произошло то же самое. Прочитав страниц 30 или 40 из романа, как говорится в

письме И. А. к Тургеневу от 3 марта 1860 года, он выражает сочувствие автору:

«Мне очень весело признать в вас смелого и колоссального артиста».— говорит

он, но вместе с тем письмо заключало в себе и следующее:

«Как в человеке ценю в вас одну благородную черту — это то радушие и