Литературные воспоминания

хлещут по спине. В молодые года это только кровь полирует; под старость

стыдно, или, как говорил при мне один отечески наказанный мужик лет

пятидесяти: «Оно не то что больно, а перед бабой зазорно». У нас с вами бабы

нет, а все — зазорно.

Satis! (Довольно! (лат.), Преторианский воздух на меня действует—не могу

не говорить по-латыни. Ad diabolum mitto multas res, quarum denominationes sunt ad pronunciandum difficiles. Vale et me ama. I. Turgenevius» [393].

В оценке «Накануне» публика наша разделилась на два лагеря и не

сходилась в одном и том же понимании произведения, как то было при

«Дворянском гнезде». Хвалебную часть публики составляла университетская

молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных

племен — либеральный, возбуждающий тон повести приходился им по нраву; светская часть, наоборот, была встревожена. Она жила спокойно, без особенного

волнения, в ожидании реформ, которые, по ее мнению, не могли быть

существенны и очень серьезны — и ужаснулась настроению автора,

поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности, в

некоторых случаях, воюющей оппозиции. Вдохновенная, энтузиастическая Елена

казалась этому отделу публики еще аномалией в русском обществе, никогда не

видавшем таких женщин. Между ними — членами отдела — ходило чье-то слово:

«Это «Накануне» никогда не будет иметь своего завтра» [394]. Повесть, однако

же, дождалась своего завтра — и притом кровавого — через 17 лет, когда в самой

Болгарии русская кровь лилась ручьями за спасение этой несчастной землицы.

Многим из возражателей Тургенева казалось даже, что повесть, несмотря на свои

русские характеры, яркие черты русского быта и мнения, способные возникать

только на нашей почве, вроде выходок Шубина, афоризмов Уара Ивановича, принадлежит очень опытному, смышленому и талантливому иностранному перу.

Почти тотчас после прибытия моего из деревни я получил от Тургенева в

Петербурге довольно странную записочку:

Четверг, вечером.

303

Любезнейший П. В. Со мной сейчас случилось преоригинальное

обстоятельство. У меня сейчас была графиня Ламберт с мужем, и она

(прочитавши мой роман) так неопровержимо доказала мне, что он никуда не

годится, фальшив и ложен от А до Z, что я серьезно думаю, не бросить ли его в

огонь? Не смейтесь, пожалуйста, а приходите-ка ко мне часа в три — и я вам

покажу ее написанные замечания, а также передам ее доводы. Она, без всякого

преувеличения, поселила во мне отвращение к моему продукту — и я, без всяких

шуток, только из уважения к вам и веря в ваш вкус, не тот же час уничтожил мою

работу. Приходите-ка, мы потолкуем — и, может быть, и вы убедитесь в

справедливости ее слов. Лучше теперь уничтожить, чем вспоследствии бранить

себя. Я все это пишу не без досады, но безо всякой желчи, ей-богу. жду вас и буду

держать огонь в камине. До свидания. Весь ваш И. Т.» [395].

Огонь в камине оказался не нужен. Через полчаса размышления сообща, автор убедился сам, что непривычка к политическим мотивам в художническом

деле была одна из причин недовольства его критика,— точно так же, как

заявленная критиком невозможность допустить увлечения болгарской идеей на

Руси и особенно в женском сердце породила все те упреки в несообразностях, резкостях и преувеличениях, какие пришлось выслушать от него автору с глазу на

глаз. Графиня Ламберт была женщина чрезвычайно умная и чуткая к красоте

поэзии, но, как большинство развитых русских женщин, не любила, чтобы

искусство искало помощи и содействия политики, философии, чего-либо

постороннего, хотя бы даже науки вообще. «Накануне» было, таким образом, спасено и явилось в свое время и на назначенном ему месте. В течение недолгого

нашего разговора с автором мне все казалось, что уничтожения романа не желал и

он сам, что он обратился к постороннему человеку с целию иметь третье, не

заинтересованное в деле лицо, на которое можно бы было при случае сослаться.

С появлением «Накануне» начались для Тургенева серьезные неприятности

и прежде всего формальный разрыв с издателями Современника». Полемика, возникшая позднее по поводу разрыва, преувеличила его размеры в такой

степени, какой он сначала вовсе не имел. Несомненно, что Некрасов желал иметь

повесть в своем журнале по многим причинам и прежде всего по ее либеральному

содержанию, а затем и потому, что вторичное появление Тургенева в

«Современнике» и на таком близком расстоянии (1859—1860 г.) укрепило бы в

публике мнение о его намерении принадлежать этому изданию преимущественно

перед другими. Уговоры и обольщения, пущенные в ход Некрасовым для этой

цели, не имели влияния — Тургенев оставался непреклонен. Однажды утром

Некрасов явился к автору с денежными предложениями; Тургенев и в этот раз

отринул предложение, прибавив, что повесть уже обещана другому и он сам не

имел более на нее никаких прав [396]. Через несколько дней он присоединил к

отказу новое огорчение, потребовав в конторе «Современника» полного расчета

за все старое время. Надо заметить, что с года основания журнала (с 1847 года), и

даже прежде, существовали между ними счеты дружеского характера, которые