Читаем Литературные воспоминания полностью

Литературные воспоминания

потом возросли и запутались до того, что Тургенев уже и не знал, под бременем

какого долга он состоит у Некрасова или у журнала. В течение 12—13 лет он брал

304

у них деньги, выплачивая то своими сочинениями, то наличными суммами и не

справляясь о равновесии уплат с займами. Можно думать, что это неведение

коммерческой стороны дела под конец ему надоело. Другая сторона не

торопилась исполнить его просьбу, может быть, и потому, что понимала выгоду, какую имеет всякий кредитор держать в некоторого рода зависимости своего

должника. Но это уже был не старый Тургенев, которого все знали и который

легко мог поддаться на всякую ловушку, а другой, гораздо более настойчивый и

твердый. Так как он, видимо, не хотел более возвратиться к домашнему, безотчетному ведению своего литературного бюджета, то счет был представлен.

Безропотное, покорное очищение его сделалось именно сигналом полного

разрыва между старыми друзьями — Тургеневым и Некрасовым.

Справедливость наших слов о том, что не разность мнений была первой

причиной разрыва с «Современником», а отказ Тургенева отдать в журнал новую

свою повесть и прекратить вообще свои вклады в него, подтверждается и словами

самого Тургенева. Я получил от него из села Спасского от 23 октября 1859 года

письмо, из которого предлагаю здесь следующие выдержки:

«Теперь несколько объяснений:

1) Конченная повесть (название ей по секрету «Накануне») будет помещена

в «Русском вестнике» и нигде иначе. Это несомненно — und damit Punctum (и на

этом точка (нем.).

2) «Библиотека для чтения» знает, что у меня повести готовой нет, но что я

постараюсь и надеюсь написать хоть небольшую вещь для нее.

3) Во время проезда через Петербург Некрасов явился ко мне и, сказав, что

знает, что моя повесть будет в «Русском вестнике», просил хоть чего-нибудь и

позволения напечатать, что я им дам что-нибудь — новое какое-нибудь

произведение. К этому он прибавил местоимение: свое, и вышло, что я им даю

свое новое произведение. Но кроме этих трех слов они от меня ничего не получат.

Кажется, довольно объяснений. Перехожу к другому. Рад я очень

утверждению литературного фонда и очень бы желал быть в Петербурге к 8

ноября, но у меня та же самая болезнь, как в прошлом году; я нем, как рыба, и

кашляю, как овца. В прошлом году эта штука продолжалась 6 недель, а здесь и

докторов нет... Я не теряю надежды хоть к 20 ноября быть в Петербурге— и

тогда, разумеется, по примеру «Дворянского гнезда», первый прочтете мою

повесть — вы. Я теперь не имею никакого суждения о том, что я произвел на свет: кажется, эротического много. Шатобрианом пахнет... Коли не выгорело, брошу—

не без сожаления, но с решительностью. Теперь уже нельзя... в грязь садиться: это

позволительно только до 30 лет...

А я теперь занят общим пересаживанием крестьян на оброк. Дядя—спасибо

ему!—не потерял времени, размежевался и переселил крестьян, так что они

теперь сами по себе, и я сам по себе. Оброк назначался по 3 руб. сер. с десятины, разумеется безо всяких других повинностей. Но леса истребляются страшно—все

продают, пока их не раскрали.

Скучно мне, любезный П. В., не быть в Петербурге. Сидел бы в своей

комнате, у Вебера, а то здесь живого лица не увидишь. Надо терпеть — а кисло.

305

Толстой был у меня недели две тому назад, но мы с ним не ладим — хоть

ты что! Впрочем, вы, вероятно, имеете о нем известия.

Прощайте... Жму вам крепко руку и кланяюсь всем приятелям. Преданный

вам И. Т.».

Постоянные пикировки между Тургеневым и Толстым привели их обоих

чуть не к формальному обмену пулями, о чем будем говорить скоро. Теперь же

мы видим, что, по мысли Тургенева, разрыв с «Современником» был

окончательный, и произошел он из намерения его раз навсегда высвободиться из