Литературные воспоминания

что Основский меня надул [416]. За сим крепко жму вам руку и с судорожным

нетерпением жду вашего ответа. Преданный вам И. Т.».

Я получил еще два-три письма в таком же оживленном духе и с такими же

дружескими жалобами и нежными упреками, после чего Тургенев успокоился, получив от меня подробное описание «события».

Нечто подобное случилось и с известием о наступлении дня освобождения

крестьян. Я послал телеграмму в Париж, но она никого там не удовлетворила.

319

Как? Ни бешеного восторга, ни энтузиазма, достигающего границ анархии,—

ничего подобного. Петербург оставался совершенно покоен. Понятно, что людям, живущим далеко от места события, подготовленным и своим воображением и

журнальными статьями к манифестациям великого дня, не имевшим в руках даже

и нового положения о крестьянах,—тишина столицы казалась чем-то

необъяснимым; они требовали дальнейших подробностей, заклинали не оставлять

их без сведений о том, что совершалось в России, волновались предчувствиями и

ожиданиями, но успокоить их рассказом о каком-либо значительном

патриотическом движении не было возможности. Правда, по свидетельству

многих и разнообразных лиц, почти во всех церквах Петербурга, когда священник

или диакон, читавшие высочайший манифест о воле, с амвона, после обедни, подходили к месту:

«Православные, осените себя крестным знамением, приступая к свободному

труду» — голос их дрожал, и в нем слышались готовые слезы. Судя по частым и

ускоренным крестным поклонам толпы, можно было думать, что и она разделяет

чувства чтецов; но умиление, как следует назвать это ощущение, совсем не

составляло коренной народной принадлежности русской массы и могло быть

разделяемо так же точно и иностранцами. Заслуживала удивления, напротив, эта, по наружности, равнодушная встреча — со стороны народа — громадного

переворота в его судьбе. Он ожидал его давно постоянно и никогда в нем не

сомневался. С минуты, когда у него отнято было право свободно располагать

собою, он каждодневно, в течение 200 лет, думал, что день восстановления права

недалеко. То говорил еще и Посошков при Петре I. Лишь только прошел первый

пыл волнения и ожидания, Тургенев в Париже и его друзья тоже хорошо поняли, что настоящие результаты «Положения о крестьянах» скажутся только тогда

вполне, когда оно обойдет всю империю, проникнет в душу селянина, встретится

с невежеством и кривотолком, обнаружит, в чем оно противоречит психическим

особенностям народа и в чем не допускает к себе мечтательных поправок. Тогда и

наступит время настоящих манифестаций и контрманифестаций. Я получил

несколько писем из Парижа в ту эпоху и привожу их по порядку:

«15 (27) февраля 1861. Париж.

Любезнейший друг, П. В. Мне совестно утруждать вас какой бы то ни было

просьбой в нынешнее время, когда у вас, вероятно, голова кругом ходит, но, несмотря на ваши preoccupations (заботы (франц.), вы все-таки самый надежный

комиссионер, а комиссия моя состоит в следующем: вышлите мне ради бога

вышедшие томы моего издания, чтобы я имел о нем понятие, sous bande (под

бандеролью (франц.) это рублей с 5 или с 6 станет — я это охотно заплачу.

Пожалуйста, душа моя, сделайте это, не откладывая дела в дальний ящик.

Когда мое письмо к вам дойдет, вероятно уже великий указ,— указ,

ставящий царя на такую высокую и прекрасную ступень,— выйдет. О, если бы вы

имели благую мысль известить меня об этом телеграммой. Но во всяком случае я

твердо надеюсь, что вы найдете время описать мне вашим энциклопедически-

320

панорамическим пером состояние города Питера накануне этого великого дня и в

самый день. Я ужасно на себя досадую, что я раньше не попросил вас о

телеграмме. Но я еще утешаю себя надеждою, что вы сами догадаетесь.

В моей парижской жизни, собственно, не происходит ничего нового: работа

подвигается помаленьку; статья для «Века» скоро будет окончена. (Самого

журнала я еще не получал; зато «Русская речь» является с остервенелой

аккуратностью.) Ну, а в общей парижской жизни происходят скандалы

непомерные: дело Миреса растет не по дням, а по часам: преступные банкиры

(Richemont, Cohen) стреляются и вешаются; сыновья министров (Барош, Фульд, Мань) видят в перспективе Тулон и двухцветную одежду галерных преступников.

Мирес, сидящий под секретом в Мазасе, воет a la lettre (буквально (франц.) как

дикий зверь на всю тюрьму. Ждут больших финансовых потрясений, а

итальянский корабль понемногу и благополучно спускается в воду.

На днях приехал сюда из Италии Толстой (Л. Н.) не без чудачества, но

умиротворенный и смягченный. Смерть его брата [417] сильно на него

подействовала. Он мне читал кое-какие отрывки из. своих новых литературных

трудов, по которым можно заключить, что талант его далеко не выдохся и что у

него есть еще большая будущность. Кстати, что это за г. Потанин, о котором так

вострубил «Современник»? Действительно он писатель замечательный? Дай-то

бог, но я боюсь за него, вспоминая восторженные отзывы Некрасова о гг. Берви, Надеждине, Ип. Панаеве е tutti quanti...( и всех прочих (итал.). А гончаровский

отрывок в «Отечественных записках» я прочел — и вновь умилился [418]. Это

прелесть!