Литературные воспоминания

писем, которое сейчас же увидим, Тургенев старается уверить, что Толстой его

ненавидел с самого начала и сам он, Тургенев, никогда не любил его, но вслед за

тем являются от Ивана Сергеевича известия совершенно противоположного

смысла и характера. Такие повороты мысли встречаются очень часто у него, да и

в переписке, какая далее прилагается, не редкость найти то же самое. Им

объясняются также и насмешливые отзывы его о лицах, горячо и искренно им

любимых. Смущаться или останавливаться перед таким явлением может только

тот, кто незнаком с обыкновенным, природным, так сказать, свойством всякой

переписки. Людям, занимающимся составлением характеристик замечательных

современников на основании таких, по-видимому, несомненных документов, как

подлинные письма, можно только рекомендовать большую осторожность при

326

выводах, к каким документы эти дают повод. В иностранных литературах мы

имеем многочисленные примеры, к каким ложным заключениям приводят даже

любопытные, а особенно весьма пикантные издания, опубликованные вскоре

после смерти замечательных личностей и содержащие их интимную и

задушевную переписку! (См. Lettres de Merimee a une inconnue [425], переписку

Варнгагена ф. Энзе с Алекс. Гумбольдтом, изданную г-жой Ассинг, и проч., проч.). Каждая переписка заключает в себе столько случайных настроений автора, столько желания сказать более того, что находилось в мысли и чувстве ее автора, что часто приговоры ее о людях и вещах противоречат действительному их

значению. Издателю необходимо знать сущность коренных нравственных основ

писателя, чтоб исправлять мимолетные увлечения его пера и не давать им смысла

общественных обличений, чистосердечных откровений.

«Село Спасское, 7 (19) июня 1861.

Не ожидал я, carissimo mio Annenkovio (дражайший мой Анненков (итал.), что вы так и проедете через Москву, не обрадовав меня присылкой ваших

достолюбезных «паттдемушей» («П а т т д е м у ш и» (от франц.— pattes de mouche) — каракули, несмотря на привет и поклон, посланные вам от меня через

ленивейшего из хохлов, Ивана Ильича (Маслова!). Но, видно, Москва вас

закружила вихрем, и я посылаю вам сию мою цидулу в Симбирскую губернию, в

страну четырехугольных грибов, толстых корней etc., etc. Надеюсь, что в

уединении и тишине деревенской вы найдете более времени отозваться на мой

голос.

Так как я жду от вас подробностей о вашем житье-бытье, то я дерзаю

предполагать, что и от меня вы ждете таковых же новостей, а потому приступаю к

передаванию оных. (Замечаете ли вы, как я подражаю вашему стилю!)

Я здоров — это главное; работаю потихоньку — это не совсем хорошо;

гуляю в ожидании охоты; вижусь с некоими соседями. Объясняемся с мужиками, которые изъявили мне свое благоволение: мои уступки доходят почти до

подлости. Но вы знаете сами (и, вероятно, в деревне узнаете еще лучше), что за

птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа — безумие. Они даже на

оброк не переходят, чтобы, во-1-х, не «обвязаться», во-2-х, не лишить себя

возможности прескверно справлять трехдневную барщину. Всякие доводы теперь

бессильны. Вы им сто раз докажете, что на барщине они теряют сто на сто; они

вам все-таки ответят, что «несогласны, мол». Оброчные даже завидуют

барщинным, что вот им вышла льгота, а нам — нет. К счастью, здесь в Спасском

мужики с прошлого года на оброке.

Я видел Фета и даже был у него. Он приобрел себе за фабулозную сумму в

70 верстах отсюда 200 десятин голой, безлесной, безводной земли с небольшим

домом, который виднеется кругом на 5 верст и возле которого он вырыл пруд, который ушел, и посадил березки, которые не принялись... Не знаю, как он

выдержит эту жизнь (точно в пирог себя запек), и, главное, как его жена не сойдет

с ума от тоски. Малый он, по-прежнему, превосходный, милый, забавный — и, по-своему, весьма умный.

327

В этой же деревне совершилось неприятное событие... Я окончательно

рассорился с Л. Н. Толстым (дело, entre nous, между нами (франц.), на волоске

висело от дуэли... и теперь еще этот волосок не порвался). Виноват был я, но

взрыв был, говоря ученым языком, обусловлен нашей давнишней неприязнью и

антипатией наших обеих натур. Я чувствовал, что он меня ненавидел, и не

понимал, почему он—нет-нет и возвратится ко мне. Я должен был, по-прежнему, держаться в отдалении, попробовал сойтись — и чуть было не сошелся с ним на

барьере [426]. И я его не любил никогда,— к чему же было давным-давно не

понять все это?..

Я постараюсь вам переслать первую (переписанную) половину моего

романа. Разумеется, вы должны мне сказать всю правду. Но сперва напишите

мне... Помнится, из Симбирска в Орел, то есть в Мценск, почта шла чуть не

полтора года. Авось в нынешнее время, когда и т. д., произойдет улучшение.

Передайте мой самый задушевный поклон вашей жене. Говорят, москвичи

ее на руках носили. В этом нет ничего удивительного, но это меня радует тем не

менее.

Не забудьте, что будущей весной я у вас крещу сына Ивана. Ну, прощайте, милый мой. Жду ответа от вас и дружески, крепко жму вам руку. Ваш И. Т.».

Для понимания этого письма необходимо вспомнить, что оно написано