Литературные воспоминания

Милый П. В. Я не могу уехать из Спасского (это событие совершится

завтра), не отозвавшись хотя коротеньким словом на ваше дружелюбное письмо.

Мне очень жаль, что не увижу вас перед моим путешествием за границу; авось

свидимся в феврале, потому что я лишней минуты не пробуду в Париже. Моя

повесть будет вручена Каткову, с особенной инструкцией, а именно: по прибытии

вашем в Москву рукопись должна быть вручена вам, и вы, по прочтении, напишите мне в Париж подробное ваше мнение, с критикою того, что вы найдете

недостаточным; я сейчас же примусь за поправки, и к новому году все будет

давным-давно готово. Вы, я уверен, исполните мою просьбу с обычным вашим

благодушием и беспристрастием. А адрес мой пока: в Париж, poste restante.

Я вам из Парижа напишу в Москву на имя Маслова. Ну, будьте здоровы, вы

оба с вашей женою, которой я усердно кланяюсь,—и пусть долго продолжается

333

ваше счастливое и тихое житье. Да, кстати... Я прочел вашу статью о «двух

национальных школах» и нашел ее превосходной. И я уверен, что на нее обратили

бы гораздо больше внимания, если бы она явилась не в этой темной и глухой

дыре, называемой «Библиотека для чтения». По милости этой статьи я съезжу в

Бельгию. Ну, еще раз обнимаю вас. Преданный И. Т.».

В сентябре я сам был в Москве. Тургенев уже проехал в Петербург, а оттуда

в Париж. Все так и произошло, как он наметил и указал. Едва успел я дать знать о

моем прибытии в редакцию «Русского вестника», как из нее явился какой-то

молодой человек с рукописью, которую и оставил у меня, прося не задержать.

Зачем нужно было это предостережение, когда рукопись предназначалась к

печати еще в феврале будущего 1862 года, но оно объясняется опасением

редакции утерять капитальную вещь, приобретенную ею. С ней это случалось —

вспомним о «Фаусте» того же Тургенева. Исполняя предписание, я в два дня

проглотил роман, который мне показался грандиозным созданием, каким он

действительно и был. Помню, что меня поразила одна особенность в характере

Базарова: он относится с таким же холодным презрением к собственному своему

искреннему чувству, как к идеям и обществу, между которыми живет. Эта

монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и

распознать его психическую основу. Кажется, я тотчас же и передал это

замечание автору романа, но в общем известии о получении отзыва моего не

видно, чтобы он дал ему какую-либо цену. То же самое было почти и со всеми

другими отзывами: Тургенев был доволен романом и не принимал в соображение

замечаний, которые могли бы изменить физиономию лиц или расстроить план

романа. Между тем при отъезде из Москвы он оставил еще у Маслова, для

передачи мне, записочку, в которой поручает взять обратно у Каткова согласие, данное им на разделение и напечатание его труда в двух или трех частях. «Я

скорее соглашусь,— говорил Тургенев,— чтобы он напечатал мою вещь в

нынешнем году, с обещанием выдать ее отдельной книжкой новым подписчикам.

Вообще поручаю себя и свое детище вам в совершенное распоряжение».

Необходимость личного объяснения с г. Катковым была очевидна. В одно

утро я собрался и явился у его дверей. М. Н. Катков принял меня очень

добродушно, но речь его была сдержанна. Он не восхищался романом, а

напротив, с первых же слов заметил: «Как не стыдно Тургеневу было спустить

флаг перед радикалом и отдать ему честь, как перед заслуженным воином».—

«Но, М. Н.,— возражал я,— этого не видно в романе, Базаров возбуждает там

ужас и отвращение».— «Это правда,— отвечал он,— но в ужас и отвращение

может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой

форме...»— «Неужели вы думаете, М. Н.,— воскликнул я,— что Тургенев

способен унизиться до апофеозы радикализму, до покровительства всякой

умственной и нравственной распущенности?..»—«Я этого не говорил,—отвечал г.

Катков горячо и, видимо, одушевляясь,— а выходит похоже на то. Подумайте

только, молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не

встречает себе никакого дельного отпора. Даже и смерть его есть еще торжество, венец, коронующий эту достославную жизнь, и это, хотя и случайное, но все-таки

334

самопожертвование. Далее идти нельзя!»—«Но, М. Н.,—замечал я,—в

художественном отношении никогда не следует выставлять врагов своих в

неприглядном виде, а, напротив, рисовать их с лучших сторон».— «Прекрасно-с,

— полуиронически и полуубежденно возражал г. Катков,—но тут, кроме

искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это только начало его. Возвеличивать спозаранку

и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее

впоследствии. Впрочем,— добавил г. Катков, подымаясь с дивана,— я напишу об

этом Тургеневу и подожду его ответа» [434].

Мы можем сослаться на самого почтенного издателя «Московских

ведомостей», что сущность нашего разговора о романе Тургенева была именно

такова, как здесь изложено. Из полемики, возгоревшейся после появления «Отцов

и детей», причем Тургенев дал и отрывок из письма к нему г. Каткова, видно, что