Литературные воспоминания

последний писал именно в том смысле, как говорил со мной. Множество

искушений должен был пережить Тургенев в Париже относительно лучшего, совершеннейшего своего произведения, начиная с совета предать его огню, данного семьей Тютчевых, которую он очень уважал, а особенно хозяйку его, весьма умную, развитую и свободную духом женщину Александру Петровну

Тютчеву. Восемь дней спустя после первого парижского, уже знакомого нам, письма я получил от него записочку такого содержания:

«Париж. 8 октября н. с. 1861.

Что же это вы, батюшка П. В., изволите хранить такое упорное умолчанье, когда вы знаете, что я во всякое время, и теперь в особенности, ожидаю ваших

писем. Предполагаю, что вы уже прибыли в Петербург, и пишу вам через

Тютчевых, которые (как они уже, вероятно, вам сообщили) осудили мою повесть

на сожжение или по крайней мере на отложение ее в дальний ящик [435]. Я

желаю выйти из неизвестности — и если ваше мнение и мнение других

московских друзей подтвердит мнение Тютчевых, то «Отцы и дети» отправятся

к... Пожалуйста, напишите мне, не мешкая. Адрес мой: Rue de Rivoli, 210.

Здесь я нашел все в порядке: погода стоит летняя, иначе нельзя ходить, как

в летних панталонах. Из русских почти никого нет, кроме В. П. Боткина, который, entre nous soit dit (между нами говоря (франц.), окончательно превратился в

безобразно эгоистического, цинического и грубого старика. Впрочем, вкус у него

все еще не выдохся — и так как он лично ко мне не благоволит, то его суждению

о моем детище можно будет поверить. Сегодня начинаю читать ему.

Сообщите мне ради бога, что у вас там делается. В самое время моего

отъезда стояла странная погода. Все ли здоровы?

Пришлите мне ваш адрес. Кланяюсь вашей жене, всей вашей родне и всем

знакомым. Ваш И. Т.».

* * *

335

Приговор Тютчевых вышел из начал, совершенно противуположных тем,

которые руководили мнением г. Каткова; они боялись за антилиберальный дух, который отделялся от Базарова, и отчасти предвидели неприятные последствия

для Тургенева из этого обстоятельства. Таким образом, накануне появления

«Отцов и детей» обозначились ясно два полюса, между которыми действительно

и вращалось долгое время суждение публики о романе. Одни осуждали автора за

идеализацию своего героя, другие упрекали его в том, что он олицетворил в нем

не самые существенные черты современного настроения. Время обнаружило, что

обе точки зрения были одинаково несостоятельны, и поставило роман на его

настоящую почву, признав в нем художественное отражение целой эпохи, которое всегда вызывает подобные упреки и недоразумения. Кажется, и сам

Тургенев, встретив эти противуположные течения общественной мысли, был

сконфужен. Он хотел остановить печатание романа и переделать лицо Базарова с

начала до конца, как о том и писал даже к г. Каткову [436]. К счастью, этого не

случилось: «Отцы и дети» явились в печати в том виде, как сошли с его пера

[437]. В записке встречаются загадочные фразы: «В самое время моего отъезда

стояла странная погода. Все ли вы здоровы?» Объясняются они как намек на

первую уличную манифестацию студентов в Петербурге, тогда же происшедшую

и тогда же подавленную. Печальная история эта чрезвычайно заинтересовала

заграничных корреспондентов наших. Множество английских, немецких и

французских газет говорили о студенческой манифестации с участием, но, по

обыкновению, извращая и преувеличивая факты. Тургенев даже испугался и

спрашивал в коротенькой записочке: не приостановить ли печатание романа?

Таким образом, роман до своего появления пережил уже три решения или

катастрофы, которые ему предстояли: сожжение в камине, переделка сызнова

лица Базарова, приостановление появления в печати. Для характеристики времени

считаем нужным передать содержание записочки:

«Суббота. Париж, 14 (26) октября 1861 г.

Любезный друг, пишу вам несколько слов для того только, чтобы

убедительнейше просить вас написать мне. Я знаю, как это теперь должно быть

тяжело и трудно,— но возьмите в соображение, в каком мы здесь находимся

состоянии. Самые печальные слухи доходят до нас — не знаешь, чему верить и

что думать. Сообщите, хотя вкратце, перечень фактов, совершающихся около вас.

Прошу также вашего совета: не думаете ли вы, что при теперешних

обстоятельствах следует отложить печатание моей повести? Поправки все почти

окончены, но мне кажется, что надо подождать. Ваше мнение на этот счет решит

дело — и я тотчас же дам знать Каткову.

Говорить о том, что я чувствую, невозможно, да и, кажется, не нужно.

Утешать себя тем, что «я, мол, все это предвидел и предсказывал», доставляет

мало удовольствия. Богом вас умоляю, окажите на деле вашу старинную дружбу

и — напишите.

336

О себе сказать вам пока нечего: я здоров и живу по-прежнему. Русских

вижу немного. В. П. Боткин процветает и объедается. Кланяюсь всем вашим и

вам, и вашей жене жму руки. Ваш И. Т. Rue Rivoli, 210».

Вторая записка, полученная из Парижа, была непонятного характера для

меня лично. В ней сообщалось, что туда дошел слух о том, что я предпринял