Литературные воспоминания

к себе в соредакторы нашего автора, почувствовав, что злая болезнь (чахотка) одолевает его и низводит в могилу.

А. В. Дружинин тоже принадлежал к фаланге наших писателей, которая в

трудное время не выпускала из рук знамя литературы и отстояла ее право на

голос и участие в развитии общества, несмотря на опасности, неприятности и

унижения, сопряженные с исполнением этой задачи. Позднейший переводчик

Шекспира, Дружинин рано показал себя знатоком европейских литератур и

преимущественно английской. Он близко подходил к типу английских эссеистов

и, подобно своим первообразам, обнаруживал в статьях большую степенность

суждений и отвращение от всякого резкого приговора, а еще более от всякого

своеволия в творчестве, со стороны авторов. Суровым моралистом он никогда не

был, что доказывается и оставшимися после него юмористическими

произведениями довольно нецеремонного характера; но консервативный оттенок, который носила его мысль, мешал ей, несмотря на всю ее обработку обширным

чтением иностранных литератур, узнавать иногда весьма жизненные явления

современной эпохи [455]. Писал он много, легко и скоро, думал, что пишет для

высококультурной, развитой публики, на признательность которой уже может

350

рассчитывать. Может быть, в этом и кроется именно причина постигшего его

несправедливого забвения: он был слишком вельможен, так сказать, для массы

русских читателей, из брезгливости никогда не спускался до мелочных явлений

литературы и не обнаруживал никакой страсти в защите и пропаганде своих

собственных воззрений. Будучи по характеру и по воспитанию в одном военно-

учебном заведении (пажеском корпусе) светским писателем по преимуществу, Дружинин относился также очень равнодушно и иронически к кабинетным

трудам русских ученых и к задачам, которые они ставят себе, в чем и походил на

старого своего приятеля Сенковского, которого, между прочим сказать, очень

уважал. Все это приобрело ему нерасположение многих московских кружков, но

не помешало кабинету Дружинина в Петербурге сделаться центром почти всего

литературного персонала обеих столиц и видеть в числе своих посетителей

журналистов, критиков, писателей и драматургов самого разнородного

направления. Кроме общей потребности у тогдашних литераторов жить в

единении друг с другом, ввиду многочисленных своих домашних и посторонних

врагов, о чем сейчас будем говорить, существовала еще и другая причина для

этого явления. Обширная начитанность Дружинина в западной беллетристике

позволяла наводить у него все нужные справки и давать веру аналогиям, которые

он любил проводить между произведениями различных стран, а затем он обладал

еще и другим неоцененным качеством — убеждением в честности нашего

общества и великого труда, ему посвященного. Оно мирило с ним и тех, которые

не признавали служения светской публике делом, заслуживающим особенного

уважения. Но мирное настроение людей, собиравшихся у Дружинина, приходило

уже к концу. Все их качества, а также и качества хозяина, вскоре осуждены были

выдержать тяжелый искус и решительную пробу. С половины пятидесятых годов

начали появляться ясные признаки переворота в мнениях, возвещавшего конец

переходной эпохи и наступление нового литературного периода. Первой

посылкой этого нового направления с идеями, накопившимися в его недрах, являлись новые понятия, философско-общественные; затем явилась постановка

совсем иных целей и задач, как для творчества, так и для критики его, чем те, которые занимали умы доселе. Случилось так, что новые требования, для борьбы

с которыми не много было всех сил опытного редактора, застали Дружинина на

одре болезни, изнемогающего под ударами тяжелого своего недуга. Журнал

«Библиотека для чтения», поднятый им из праха, в котором он долго влачился

после Сенковского, был передан им своему товарищу, и Писемский, таким

образом, очутился на давно желанной публицистической арене самостоятельным

редактором журнала, и притом в самую критическую минуту для литературы и

общества вообще. Что из этого вышло, скажем сейчас [456].

Но прежде позволим себе бросить беглый взгляд на самую сцену, где

происходило действие, и на публику, которая была его свидетельницей.

II

До 1860 года литературная и журнальная арена наша представляла, в

полном смысле слова, праздничное зрелище. Известно, что с 1856 года некоторое

351

ослабление цензуры, произведенное совсем не законом, который стоял еще во

всем угрожающем положении своем, а смягченной практикой его уставов, открыло новую эру в печати нашей. На литературной арене явились не только все

писатели по профессии, желавшие воспользоваться умственным простором, который мог столь же неожиданно кончиться, как неожиданно и наступил, но

явились люди, дотоле сохранявшие абсолютное молчание и которые торопились

теперь тоже сказать свое слово, чтобы не отставать от других. Само собою

разумеется, что возник большой говор, который принимался за знак развития; но

речей, созидающих направление и управляющих умами, тогда еще не было

слышно. Все речи походили одна на другую и велись на какую-то одну большую