Литературные воспоминания

затемняющих истинное настроение и настоящий образ мыслей человека,

преследовалась новым направлением как обман. Особому негодованию его

подвергались все полуубеждения, все слабое и нетвердое в мнениях, все, что

искало компромиссов и сделок в области идей и теорий. Оно добивалось или

согласия на совместную с ним работу отыскания новых начал для жизни, или на

решительный переход к учениям, опутанным сетью исторических преданий. Со

стороны Писемского выбор не представлял сомнения и еще облегчался

примерами, которые тогда же явились как необходимое следствие вызова, брошенного прогрессивной доктриной. Литературное общество, а за ним и весь

353

культурный люд разделились у нас на две серьезные партии — консервативную и

либеральную, получившие в дальнейшем своем развитии оттенки и особенности, которые уже не имеют ничего общего с историей их прошлого, здесь

рассказанной [459]. Писемский впервые открыл серию чисто охранительных

петербургских органов, с различными оттенками, начиная славянофильским и

кончая олигархическим («Время», «Эхо», «Весть»), которые не замедлили

появиться вскоре после того.

Жилось тогда вообще чрезвычайно тревожно и скоро. Каждый день

приносил новые впечатления; ждали важных событий со всех сторон: слухи и

толки о новых мерах правительства перекрещивались с их пояснениями в

журналах, которые были часто не менее замечательны, чем и самые обсуждаемые

предначертания. Литература и публицистика поминутно раздражали

требованиями своими как верующих в силу их слова, так и неверующих в нее.

Общественный пульс бился сильно. Ни одна из вестей, волновавших людей того

времени, не производила, однако, такого впечатления, как весть об эмансипации

крестьян. С 1858 года вопрос был уже официально поставлен на очередь.

Понимание его Писемским заслуживает внимания, ибо он тогда уже угадывал, по

практическому своему уму, многие стороны его, обнаружившиеся только

впоследствии.

Писемский был издавна сторонником разрешения тех уз, которые некогда

наложены были на народ с целью отделаться от забот и попечений о нем. Иначе

он и не мог думать, будучи сам хотя из старого, но захудалого с течением времени

дворянского рода, жившего долгое время одной жизнью с селом и деревней. Но в

своем сочувствии к освободительным мерам правительства Писемский сохранял

еще, как и везде, оригинальную и самостоятельную черту. Так, он не оказывал ни

малейшего признака сантиментальных отношений к народу, какие окрашивали

тогда все беседы о предстоящей реформе. Писемский был совершенно свободен

от розовых надежд, которые возлагались на освобождение крестьянского

населения, не доверял обещаниям множества благ, имеющих произойти от одного

«свободного» труда, и не приходил в восторг при мысли, что с эмансипацией

прибывает на Руси несколько миллионов полноправных граждан и

собственников. На все подобные заявления Писемский смотрел как на ораторские

приемы или как на излияния благородного душевного настроения и признавал их

весьма полезными ввиду воспитания и приготовления умов к реформе, но сам

относился к ней чрезвычайно просто. «Освобождение» казалось ему

необходимостью для страны потому, собственно, что оно — освобождение — и

дает способ каждому найти свой образ и превратиться из старой, бесформенной

души в определенную личность, Но затем он отказывался верить, что вместе с

освобождением должна непременно наступить и эра обновления народа, что с

освобождением народ покинет некоторые бытовые привычки, возмущающие

нравственное чувство, изменит прирожденные свои наклонности и поправит свои

представления о порядке и образе жизни согласно с новыми условиями

существования, в которые поставлен. Странно было слушать разрушение всех

подобных иллюзий со стороны человека, который по своему характеру и своим

симпатиям сам был из народа. Он представил нечто вроде иллюстрации к своим

354

положениям в сценах из народного быта, изображенных его романом

«Взбаламученное море», написанным после того, как великий акт освобождения

уже сделался законом страны (1863). Так же точно и при первых слухах о

реформе судебных учреждений и вводе в них института всесословных

присяжных, практический смысл, нажитой им в провинции, подсказывал ему

опасения и скептические заметки. Писемский пророчил, что присяжные из

крестьян будут отличаться поразительной снисходительностью к самым тяжким

преступлениям, потому что каждый из них заранее будет состоять под гнетом

убеждения, что он лично может попасть завтра же, при стечении несчастных

обстоятельств, на скамью обвиняемых и по тому же самому преступлению, какое

призван теперь судить. Взамен он утверждал, что нигде не окажется столько

жестокости и неумолимости, как при домашних расправах крестьян в волостных и

сельских трибуналах. Тут у русского мужика, по его мнению, замешаются личные

интересы и страсти, да наконец у себя дома он дозволит делать с собою и

ближними гораздо более того, чего так страшится от полиции, наезжего

чиновника и постороннего общине лица. Многие из тех, которые выслушивали

подобные мнения от Писемского, принимали слова его за диффамацию народной