Литературный агент

— Абсурдист! — засмеялся литературовед. — Не говорите о жертвенности! Они оба исповедуют античный гедонизм. Даже не эпикурейство с его сократовской идеей внутренней свободы, а самый примитивный языческий постулат Аристиппа: наслаждение как высшая цель жизни и мотив поведения. Наслаждение, — повторил Платон печально, — сладострастие.

— Страдание есть, — напомнил я…

— О, не всех оно очищает!

— Платон, мы отвлеклись. Если это самооговор, то по какой причине он возник, как вы думаете?

— Из двух зол традиционно выбирают меньшее.

— Убийство юной девушки — зло, меньшее, чем… докончите, прошу вас, у меня недостаток воображения. Или цинизма.

— Я — пас. Либо Громов каким-то черным чудом все-таки убийца. Либо этой подозрительной явкой с повинной покрывается нечто из ряда вон. Пьяный — не в силах провернуть такое дело. Трезвый — не в силах наточить нож и вонзить в живую плоть. Однажды у него дома Юлий захотел угостить меня виски со льдом (я-то принимаю только нашу задушевную, но — гость!) и льдом порезался. Почти впал в кому, мы чуть с ума не сошли.

— Мы?

— Мать его. Только она в курсе.

— И молчит!

— Юлий и меня умолял никому не рассказывать, считая подобные болезни позорными для его роли жеребца. При сильной близорукости он даже очки избегает носить.

Какое-то время мы молчали: Покровский курил, семеня на месте от избытка энергии; я медленно смирялся с поражением.

— Пойду позвоню следователю, — отогнал я наконец лукавую мыслишку: пусть гедонист посидит, пока натуральный убийца не найдется.

— И такая глубокая, — проникновенно продолжил чудак, — такая изысканная тайна останется нераскрытой: отроки, убитые в заколдованном замке, как будто маньяку понадобилась их кровь… Погодите, Алексей. Попробуйте встать на такую точку зрения: божественный Юлий, писатель-мистик (каковым он себя считает), устроил всемирную мистификацию.

— Зачем?

— Причина глубинная — своеобразный садомазохизм. Испытать страдания (наслаждение страданьем), чтобы собственный опыт, этот живой ужас, отразился впоследствии в его мертвых «текстах», преображая их. А какая реклама, Боже! (Причина тщеславная.) Как взойдут его тиражи — как бездарная, безумная лебеда на навозе. Сам Вагнер в тюрьму примчится.

Я, по привычке уже, вслушивался в интонацию его — вроде благодушную, ни нотки зависти.

— Кто ж по доброй воле сядет в тюрьму?

— На минутку, помяните мое слово. Запутали сатрапы, будет негодовать на пресс-конференциях, запутали, запугали. А в нужный момент стопроцентное алиби, например, обнаружится.

— Рискованно. Алиби еще надо доказать.

— У этого шустрого «мистика», как ни странно, полно поклонниц. («Как ни странно — Громов», — сказал мне отец.) Деловую хватку, в смысле пиара на пустом месте, он блестяще и неоднократно проявлял. Невиновность его женщины докажут, если потребуется. И выйдет наш герой, белокурая бестия, осиянный славой. «Глория», — отвлекся восторженный Платон, — песнь Ангелов во второй части католической мессы, у меня, православного, всегда вызывает слезы на глазах от внезапной красоты на земле.

— Жажда славы вас не мучает?

— Какая может быть слава у филолога? — улыбнулся Платон. — Меня мучает совсем другое. — И процитировал: «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный».

Я спустил его на землю.

— Что вы знаете о поклонницах абсурдиста?

— Основываюсь только на его словах о побочном воздействии литературы (он еще цинично употребил Томаса Манна — «святая русская литература»): любую бабу могу закодировать.

— Закодировать?

— Мне претит подобный жаргон, естественный для уголовника, рафинированный для горе-интеллигента, может, именно потому, что я всего лишь литературовед, а не творец.

— Вы считаете, что творец этот должен жить по особым законам?

— По ночам, — засмеялся Покровский, — когда творит.

— Платон, а что вы, как литературовед, скажете о «текстах» Старцева?

После маленькой паузы Покровский ответил осторожно:

— Он мой друг.

— «Платон мне друг, но истина дороже», — вспомнил я, к месту, Аристотеля. — Ну, скажите как друг.

— К сожалению, он не смог стихию страданий своих преобразовать в творчество.

— «Папа исписался еще в прошлом веке», — сказала мне Юлия Глан.

— Но в прошлом веке он написал нечто очень стоящее. Мощная энергия реализма, который временно не в моде. Но придет его время!

Тут из моей квартиры прозвенел телефонный звонок и сорвал меня с места.

Горе Джона Ильича

Под стеклянным колпаком, по которому текли струи, как слезы, внезапного майского дождичка, пришлось во второй раз, уже почти в телеграфном стиле, пересказать суть происшедшего, как я ее понимал.

Толстая физиономия Вагнера, по мере продвижения жуткого сюжета, все более мрачнела, лысина в черных кущах все больше багровела… нет, не печататься в «Зигфриде» убийце, несмотря ни на какую рекламу!

— Но если мертвое тело испарилось сверхъестественным образом, — замогильным голосом зарокотал издатель, — может, его и не было?

— Я сам выдернул нож из раны.

— Из раны! Она была ранена и уползла, спаслась, ей могла помочь нечистая сила в образе черного существа, что смотрело в окно!