Литературный агент

— Ну вот. Я только что вернулся с Гималаев, взял у сестры ключ и отправился сюда, к дедушке. — Мы разом взглянули на портрет, доброжелательно слушающий нас. — Чтоб изгнать нежить, скопившуюся за годы, распахнул вот эту дверь на балкон: ты стояла под застекленной дворовой аркой в кружевном белом платье, как…

Я запнулся, она уточнила с секундным интересом:

— Как?

— Как ангел, извини за высокопарность, но так подумалось. Арка, увитая плющом, и много света за тобою… в этой картинке было что-то нездешнее.

— Нездешнее, — повторила она ласково. — Гималайское.

Кажется, Маня способна на иронию, рад за нее.

— Ты видела фильм «Развод по-итальянски»? Впрочем, это такая старина…

— Нет, не видела.

— Они в лесу, сицилийском, сухом, изнемогающем от солнца, и волосы ее полны солнца, и даже цветы в руках. Она похожа на тебя, ее зовут Анджела.

— Анджела. А не Юлия Глан?

— Не смейся. Почему ты смеешься?

— Я помню твое лицо в тот вечер.

— В какой вечер?

— Когда мы смотрели по телевизору «Русский Логос».

— Тебя сестра сказала про передачу или Тимур?

— Не скажу. Ты сходу был пленен ею.

— Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость.

Маня встала, сунув голые ступни в бархатные башмачки, и твердым шагом вышла в прихожую.

— Как ты внезапно уходишь.

Уже в дверях она оборотилась ко мне искаженным лицом.

— Ты зарезал ее из жалости?

— Зарезал? — переспросил я, задохнувшись; к ней услужливо подкатил лифт; я пронесся через площадку. — Откуда ты знаешь, что Юлу зарезали? — и протянул руки отогнать жестом, прикосновением ужас, стоящий между нами; но успел отстраниться, чтоб замкнувшиеся дверцы не покорежили рук; а побежать за ней не рискнул. Только пронаблюдал с балкона, как зажигались и гасли огни напротив, покуда она проходила по комнатам; потом погасли совсем. И телефон ответил длинными гудками, но наутро ожил ее веселым голосом: «А мы с Тимуром едем в Холмы, папа разрешил!»

Страх крови

Платон Михайлович, на редкость благодарный слушатель, стремительно носился взад-вперед по узкому пространству, ухитряясь не сводить с меня глаз, прикуривать одну от другой, восклицать и ужасаться в нужных местах.

Я-то про литературоведа совсем забыл, а он, оказывается, ждал меня с раннего утра («Балкон у вас открыт, свет горит!» — «Я практически не сплю».) Мужественное и красивое лицо — куда красивее, чем у Хемингуэя, — при виде меня выразило последовательно ряд ощущений: легкой обиды, укоризны, любопытства, жгучего интереса. Который я, по мере возможности, постарался удовлетворить.

Однако реакция его была неожиданной.

— Божественный Юлий? Что-то сомнительно.

— По-вашему, абсурдист неспособен пролить кровь?

— Априори неспособен.

— Что-то я не заметил ореола святости…

Платон перебил:

— Не святость, а своего рода болезнь. Он великий грешник, поскольку блудлив. Не так, разумеется, как Тимур, но… В аспекте истории литературы, я бы сравнил его с Бальзаком, а Страстова — с Набоковым.

— Оригинальные у вас ассоциации.

— Один одержим дамочками, другой — девочками. Заметьте, я не про любовь говорю — «любви все возрасты покорны», — а про седьмую заповедь.

— Стало быть, сладострастники не могут быть убийцами?

— Еще как могут! Всяческие причуды в сфере пола бывают чреваты неприятностями. При определенных условиях на убийство способен каждый — вот мое убеждение. Но Юлий провернул бы это задание по-другому.

— Как?

— Задушил бы, удавил, отравил, утопил… Вижу удивление на вашем лице. И тут требуется потревожить дух третьего литературного деятеля — Маяковского. Который падал в обморок от царапины и как огня боялся острых предметов. Юлий физически не выносит вида крови.

— Фантастика!

— Это правда. Хотите — расскажите следователю, не хотите — так оставим, я буду молчать.

— Намек понял, но не понимаю, чем заслужил такое доверие.

— Вы доверились мне первому, а я не первый год живу на свете и чуточку в людях разбираюсь. Взамен Громова они возьмут вас.

— Но сначала пусть проверят по мобильнику, кто такой «литературный агент». И если окажется, что это не Юлий… Слушайте! Если он так же неповинен в крови, как я, где же ваша христианская совесть…

— Не так же! — перебил Платон мрачно. — Если имеет место самооговор, то в чем может быть его причина?

— Я даже вообразить себе не могу! Не деньги же ему за это дали.

— Ни за какие деньги творец не пойдет за решетку лет на пятнадцать, а то и пожизненно.

— И он так же вменяем, как мы с вами.

— Да, хитрый малый.

— И утверждает, что совершил убийство в пьяном состоянии.

— Такой безукоризненный криминальный акт? — Покровский презрительно рассмеялся. — И вы верите в эту байку?

— Но паркер его!

— А вы лично видели ручку на месте преступления?

— Нет.

— Так откуда известно, где Лада ее нашла? Или позаимствовала? Только с ее слов!

— По-вашему, Тихомирова убийца и подставляет своего возлюбленного, а Юлик ради нее по-рыцарски своей жизнью жертвует? Абсурд!