Готов разочаровать читателя, заметив, что таких милых и интеллигентных людей можно было увидеть в ЦДЛ далеко не всегда. Здесь постоянно возникали скандалы: то братья Вайнеры вступали в рукопашную с братьями Ибрагимбековыми, то в тамбуре между Дверями Дома появлялось очередное объявление: «Члену Союза писателей имярек запретить посещение ЦДЛ на такой-то срок за недостойное поведение». Тут сплошь и рядом, пользуясь словами Н. Глазкова, «на мир взирали из-под столика», демонстрируя литературный быт, что называется, крупным планом. Тем не менее это был наш клуб, с концертами, дискуссиями, заседаниями, деловыми встречам презентациями новых книг, банкетами, неудачами и успехами, ссорами и бахвальством. Наш Дом, наши любимые официантки, расходившиеся из ресторана поздней ночью с баулами, набитыми снедью. И когда Аксенов в том же «Рыжем...», обругав ресторан почем свет, неожиданно признается, что часто здесь обедает, что его «здесь знают и обслуживают весело и споро», что он встречается здесь с товарищами и они «весело и быстро рассказывают разные новости», то это такая же чистая правда, как и другое у него: «войдешь в знакомое место, в знакомое общество», а оно вдруг покажется «скоплением чудищ».
Дом отнимали у писателей и переделывали в нечто откровенно коммерческое по частям, кусками, правда, под эгидой Правления, тоже состоявшего из писателей и ежегодно отмечавшего достигнутые успехи банкетом для своих членов. Сначала стал недоступен Дубовый зал, превращенный в валютный ресторан с невероятными ценами. Потом слилось с рестораном в единое валютное предприятие живописное кафе. Потом к кафе прирезали огромный телевизионный холл (назвав его «Арт-кафе»), ставший, по слухам, собственностью одного из бывших наших, уже постсоветских, министров. Цены в нем, хотя и рублевые, оказались столь высоки, что «скидки» для писателей сразу приобрели чисто декоративный характер. Около всех входов и выходов из этого длинного пищеблока поставили амбалов с рациями в руках и шокерами за поясом. Большой и Малый залы сдаются теперь «на сторону», а то и самим литераторам платно, под разные «мероприятия». Самое распространенное из них в Малом зале — презентация какой-нибудь мизерным тиражом изданной книжки мало кому известного автора. Писателям оставили маленький подвальчик, где они могут похлебать водянистую солянку и тайком распить принесенную «с воли» бутылку.
Я сюда не хожу уже годами, но Дом хранит многолетние воспоминания. Вот здесь, в Большом зале ЦДЛ, например, проходило организационное собрание общества «Апрель», чей устав мы разрабатывали вместе с Бенедиктом Сарновым. В это время Сарнов куда-то уехал, мне пришлось отдуваться за нас обоих и делать на собрании доклад самому. Я приложил много сил, чтобы этот документ походил на устав литературной, а не политической организации, и наивно рассчитывал на то, что удастся возродить ситуацию 20-х годов с литературными течениями и группировками, успешно существовавшими до того, как руководящая всем на свете партия их разогнала. Ничего из этой затеи не вышло: в собственно литературных идеях никто не нуждался и оценить их не мог, кроме, пожалуй, Ю. Черниченко, который вел собрание и, прослушав доклад, поощрительно воскликнул, обращаясь к президиуму: «Вот это — стратегия!». Президиум безмолствовал, подобно пушкинскому народу.
Создатели «Апреля» рвались в политику, в зале царило боевое настроение, и когда мимо нас по сцене протащился по своим хозяйственным делам невесть откуда взявшийся рабочий с молотком в руке, на него набросился как на пробравшегося в наши ряды опасного противника и успешно обезоружил приемом самбо один полковник в отставке из добровольцев, взявшихся охранять процессы демократизации в литературе. После того как собрание закончилось, набежали журналисты, и перевозбужденные лидеры «Апреля» кинулись к ним давать интервью. Я почувствовал себя абсолютно никому не нужным и побрел к домой, чтобы заняться делами более привычными. Говорят, «Апрель» существует и поныне, даже выпускает какой-то литературный альманах...
А вот за этими столиками, то за одним, то за другим, в расписанном карикатурами кафе годами ежевечерне сидел и цедил с девушками вино молодой Саша Проханов, который, подобно Илье Муромцу, «тридцать три года» дожидался на печи своего часа. Он был рафинированным интеллектуалом, технократом и эстетом, презирал политику, обожал Набокова и, по примеру своего кумира охотился за бабочками.