Литературный быт в позднесоветских декорациях

В ресторане собирались люди более респекта­бельные, умеющие не только выпить, но и закусить. Однако и здесь подчас разыгрывались сцены, вы­ходящие за пределы какой-либо благопристойности. Участником такой сцены однажды довелось стать и мне. Я привел в Дубовый зал покормить двух не­мецких профессоров, славистов из ГДР, но не успел еще официант принять заказ, как неподалеку от нас разыгралось колоритное действо. Около выхода из ресторана в сторону Поварской стояло несколько двухместных столиков для цедээльского начальства. Время было обеденное, и за столик уселся заме­ститель Филиппова Шапиро, пожилой бритоголовый человек, о котором ходила шутка: «Два мира — два Шапиро». Официант немедленно притащил ему еду. «Два мира» находился прямо перед моими глазами, и вдруг я увидел, как вилка с куском мяса буквально застыла у него в руке на весу. Он смотрел куда-то за мою спину. Там сидела уже несколько подвыпившая компания — четыре человека, и один из них, корена­стый крепыш, все время грозил Шапиро кулаком.

Я решил, что это пьяная шутка, но крепыш полез во внутренний карман пиджака и, вытащив оттуда огромные ножницы, которыми подравнивают газо­ны, произвел в его направлении несколько вырази­тельных стригущих движений, после чего засунул ножницы обратно и направился прямо к его столику. Остановившись между нашим столиком и Шапиро на расстоянии шага, он сделал длинный выпад кулаком, который мужественный маленький Шапиро, встав в боксерскую стойку, успешно отбил. Я совершенно автоматически схватил крепыша сзади и бросил на стол, но он сразу же вскочил, как на пружинках, и только тогда я вспомнил, что у него в кармане длиннющиеножницы. Немцы застыли в ужасе, а я прикидывал что буду делать, если он вытащит свое необычное оружие, но тут же с облегчением увидел, как из другой двери вбегают в Дубовый зал несколько санита­ров в белых халатах. Как мне потом объяснили, это был известный детский поэт, систематически укла­дываемый в периоды обострения в психиатрическую больницу...

А вот здесь за столиком я сидел как-то вечером с приятелями, когда в ресторане появились Глеб Панфилов с Инной Чуриковой и Андрей Тарковский. Рядом с аксеновской «скрипучей лестницей на антре­соли» примостился у пианино меланхолический тапер (ЦДЛ еще поддерживал марку элитарного клуба). И то ли разомлев от сентиментальной музыки, то ли потому, что обожал Чурикову как актрису, то ли про­сто потому, что хорошо выпил, я поспорил с собу­тыльниками, что приглашу ее танцевать. Вспоминаю я этот дурацкий случай, разумеется, не ради пустой байки. Задайте себе простой вопрос — что бы вы сделали, если бы к вашей компании (три знаменитых человека, возможно, уставших после съемок!) подва­лил хорошо выпивший балбес и стал приставать к ва­шей даме? Не отвечайте, я знаю, что бы вы сделали, если бы были человеком неинтеллигентным и агрес­сивным. Знаменитая троица, однако, повела себя совершенно иначе. Чурикова с обаятельной улыбкой пошла со мной танцевать и была так бережна и легка, словно боялась, что я в этом танце свалюсь на пол и рассыплюсь (надо сказать, она была недалека от истины), а двое мужчин, ее сопровождавших, молча и с любопытством наблюдали, чем дело кончится. От собственной наглости я быстро отрезвел, но по той же причине онемел и и одеревенел. На протяжении всего танца (а танец был медленный, что-то вроде вальса-бостона или танго) я не мог вымолвить ни слова и с трудом передвигал ноги. Наконец мучительная процедура завершилась, отказывающим языком я поблагодарил партнершу и убрался за свой столик, утирая пот со лба. Уверен, что Чурикова прекрасно понимала все, что со мной происходило, и просто ве­ла себя, как врач с тяжелобольным...

Примерно так же проучили меня однажды А. Ширвиндт и М. Державин. Дело в том, что иногда в празд­ничные дни ИМЛИ, пользуясь щедротами профсо­юза, приглашал на свои вечера известных актеров. Я к началу одного такого вечера опоздал и потому страшно спешил. Народ уже весь скрылся в недрах институтского особняка, а Ширвиндт и Державин, чей номер был не из первых (они показывали смешную интермедию с советским переводчиком, не знающим языка, с которого он должен был переводить), мирно прохаживались у ворот на улице в полном одиноче­стве. Тяжело дыша, не зная, надо ли здороваться, и ощущая от этого страшную неловкость, я молча протиснулся между ними, важно глядя куда-то вдаль, и направился к дверям. Тогда актеры разыграли сце­ну — они почтительно расступились, освободив мне дорогу, после чего каждый со мной церемонно и на свой лад раскланялся...