Литературный текст (Проблемы и методы исследования)

Здесь Хармс уходит, пожалуй, дальше всех от устойчивой асексуальной традиции, которая утверждалась в русской литературе XIX в., а так называемый "эротизм" начала XX в. был лишь ее продолжением.

В асексуальной русской культуре, естественно, существовала сильная порнографическая девиация, что продемонстрировали в свое время и И.С. Барков с множеством полуанонимных подражателей, и А.Н. Афанасьев в сборнике "Заветные сказки" и о чем писал, в частности, В.В. Ерофеев16. В начале XX в. эта девиация была "олитературена", например, М.А. Кузминым17, частыми гостями которого в 1930-е гг., между прочим, были А. Введенский и Д .Хармс18. (137)

Проблема пола, проникшая в русскую литературу и публицистику в конце XIX-начале XX в., не изменила кардинальным образом устойчивую традицию, в которой асексуальность поддерживалась утверждением греховности и "сатанизма" сексуального начала. Апология пола, начинающаяся, пожалуй, с B.C. Соловьева и поддержанная В.В Розановым, Н. А. Бердяевым, А. Белым и т д., строилась на следующих основаниях19: а) дуализм "низкого", "животного" (т. е. секса) и высокого, духовного (т. е. любви); б) неизбежность секса как способа воспроизводства; в) традиционное христианское понимание святости ребенка и отсюда - оправдание коитуса при условии что он одухотворен любовью и движим исключительно семейными целями (пока, как видим, ничего существенно нового по сравнению с общей установкой XIX в.; знаменательно, в частности, что такой "специалист" по вопросам пола, как В.В. Розанов, писал об "отвратительном виде" человеческих половых органов20 (кстати, вторя А. Шопенгауэру), чем ясно ставил предел эстетизации секса, г) в то же время сфера любви с ее интимностью мыслилась как "высший расцвет индивидуальной жизни" (В. Соловьев)21, что намечало подступы к теме: любовь и свобода; д) собственно эротика в ее репрезентативно созерцательном качестве связывалась с красотой и воспринималась как источник творчества (Н. Бердяев)22, однако будучи отделенной от сексуальности. Таким образом, религия, физиология, семья и эстетика выступали и как стимулы, и как цели трансформации собственно сексуальности.

Что же происходит у "советского" писателя Даниила Хармса? Деконструкция человека, о которой мы вели речь, не отнимает сексуальности: в то же время Хармс с достаточной последовательностью пользуется критерием сексуальности для выделения двух групп людей: одну из них составляют мужчины и женщины, в другую входят дети, старухи и просто "человек", как правило наделенный властной функциональностью. Вторая группа с ее подчеркнутой асексуальностью вызывает постоянно прокламируемую ненависть Д. Хармса. Более того, "старуха" и "человек" являются агрессивной помехой в сексуальном поведении личности. Так, в "случае" "Помеха" (1940) (2, с.110-112) эротическая "игра" Пронина и Ирины Мазер прерывается безымянным "человеком в черном пальто", а причиной ареста персонажей становится их личностное начало, проявляющееся в сексуальном поведении. Мы вольны вчитывать в этот текст сколь угодно исторически обоснованное социальное содержание, но дело-то в том, что у Хармса в непримиримой оппозиции оказываются человек сексуальный (= личность, индивидуум) и человек асексуальный (= безликая агрессивная функциональность).

Чрезвычайно знаменателен эпизод из повести "Старуха" (1939), включающий диалог между повествователем и "дамочкой". Существенность этого эпизода подчеркнута тем, что диалог предваряется незакавыченной фразой: "И между нами происходит следую(138)щий разговор", - тогда как именно эта фраза ( с заменой "нами" на "ними") вынесена в эпиграф, принадлежащий перу К. Гамсуна.

Разговор между "я" и "она", инициатором которого, кстати, явилась "дамочка", строится на основании взаимного тяготения Стоит обратить внимание на следующий момент в эпизоде (1, с.303):

Она: Вы любите пиво? Я: Нет, больше люблю водку. Она: Я тоже люблю водку.

Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить. Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.

"Пиво" ("Я иногда ем в пивной" ) - знак социализированного доведения, тогда как "водка" - индивидуального пристрастия ("люблю"). Обращает на себя внимание и то, что "любовь к водке" устойчиво порочна с точки зрения безликого (!) общественного мнения. Через этот комически сниженный мотив индивидуальное отчуждается от социального. Кроме того, "водка" как объединяющее персонажей начало предельно упрощает их взаимопонимание, становясь поводом к сближению:

Я: Что вы скажете, если нам сейчас купить водку, пойти пить ко мне.

Я живу тут рядом. Она (задорно): Ну что ж, я согласна.