Литературный журнал «ДК», №03/2018

Он протянул мне старинное золотое перо, и рука сразу ощутила его приятную тяжесть. Поставив рядом с размашистой подписью Джека дату – 29 августа 2015 года – я расписался и разборчиво написал рядом расшифровку подписи: «Уэс Крэйвен». Окружившая меня толпа радостно взревела, и опять на меня посыпались многочисленные поздравления.

– Не стесняйтесь, друзья, радуйтесь! Устроим же праздник в честь события! – обратился к бушующей толпе Саммерс. Радостным взглядом я окинул все эти лица – признанные мастера своего дела, знающие все потаённые людские страхи, играющие в кошки-мышки с человеческим разумом, на струнах души умеющие сыграть неповторимую симфонию ужаса и отчаяния. Я понял, что испытываю радость и гордость от того, что просто стою рядом с ними, уже ставшими легендами.

Отдав бумагу Джеку, я спросил его:

– А когда же мне приступать к работе?

– С завтрашнего дня, – улыбнулся Джек. – С завтрашнего дня, дружище. Позвольте мне ещё раз поздравить вас.

Джек Саммерс протянул мне руку, и я с удовольствием ответил ему крепким рукопожатием.

Реализм

Крылья бабочки

Автор: Екатерина Иванова

Они вроде как лучшие друзья, и этого не должно происходить.

Они вроде как лучшие друзья, и всё и без того сложно. Сложно настолько, что она и сама не способна разобрать, что там, в плетёном лабиринте собственных мыслей, чувств и эмоций. Что там, в плетёном лабиринте, дружба-недружба. Да и кто кинет тот самый камень?

Наверняка ясно только одно.

Этого всего определённо не должно происходить.

Сложно сказать, как правильно истолковать «всего». Вероятно, в буквальном смысле всеобъемлемости. Всепроникаемости. Всезадеваемости. Всесвязу…

Этого не должно происходить. Всего.

Да только это происходит.

Это так глупо, что хочется смеяться, потом немного поплакать, так, пару дней – и, наверное, ещё чуть-чуть посмеяться. Она вполне может слышать это издевательски-шутливое «ой, ну мы же говори-и-или» – это не переставая звучит в голове, отбивается от стенок черепа, нарастая и переливаясь миллионами, миллиардами голосов на всевозможные тональности и акценты.

Как же она ненавидит эти голоса. Ненавидит взгляды и перешёптывания.

Всем почему-то как-то внезапно не плевать.

Но больше всего ненавидит это сладостно-тянущее чувство в желудке. Бабочки. Да только они явно проникли и в голову, так, для расширения ареала обитания, заразив там всё личинками бестолковости.

Им то – беззаботно порхать в желудке; а ей – справляться со всем тем бардаком, который внезапно свалился на голову.

Внезапно. Ха.

Ха-ха.

Ха-ха-ха.

Этого не должно было происходить – но в то же время это было настолько очевидно. Единственный вопрос: как этого не случилось раньше?

И ещё один: заметил ли?

Так-то он всё замечает. Замечает спутанные волосы и синяки под глазами, замечает свежие царапины на щеке – иногда она отшучивается, иногда просто молчит, всё зависит от суммарного количества ссадин на теле – замечает он и мелкие ужимки, нервные движения, бегающий взгляд. Он не может не заметить румянца на щеках, не заметить, как она сглатывает или как смотрит на него всё то время, когда он пытается – совершенно тщетно – объяснить что-то из тригонометрии.

Она и без того знает о синусах. Знает и о том, как складывать тот с косинусом – да только вот у неё самой что-то ничего не складывается.

Она думает о том, что в один прекрасный день учебники полетят в сторону, одежда тоже могла бы – да только нет, никогда, под ней – ожоги и рубцы, а под кожей – душа в шрамах – и видеть такое – врагу не пожелаешь. Да только они одинаковые.

У неё ожоги под грудью от раскалённой сковороды. У него – шрамы на запястьях от лезвий.

Они разбиты и потеряны, как двое безнадёжно больных льнут друг к другу, потому что больше не к кому. Потому что другого выхода и нет. Потому что каждый притворяется здоровым, потому что каждый молчит о метастазах, что начинаются в тонких шрамах на плечах – и ползут дальше, изъедая внутренности, изъедая саму надежду на жизнь, изъедая веру в то, что Однажды…

Просто. Однажды.

Да только у неё – бабочки в желудке, где уже два дня плещется пустота и желудочный сок. У него там урчит от голода, а бабочки живут разве что в пустом кошельке.

У неё – сердечки на полях тетрадей. У него – списки лекарств для матери.

Сердечки и бабочки. Это её тянет и топит одновременно. А что не даёт утонуть ему?

Иногда она ловит на себе Взгляд. И тогда вся эта стая насекомых приходит в хаос, мечется по телу, от чего кожа покрывается мурашками, а собственный взгляд соловеет, словно при похмелье. Ей не нужно пить, достаточно звёздной пыльцы с крыльев – и всё, что способно выдать сознание в этот момент – табличку «закрыто на реконструкцию». Тело – глупую, нелепейшую из улыбок, которую видел свет.

Она и сама не знает, ждёт ли вообще это Однажды. Не знает, где проходит граница дружба-недружба.